Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918 Страница 62

На протяжении поколений Россией правили цари, чья воля осуществлялась при посредничестве совершенно обособленной касты людей. В понимании этих хранителей самодержавного идеала – культа, на котором мы все во главе с нашим императором были воспитаны, Россия была носителем неких особых идеалов, чистоту и возвышенность которых Западу никогда не понять и конечно же никогда не достичь. Таким образом, России, в нашем представлении, было «позволено» на века отставать от прогресса и при этом неизменно быть выше.

Но оказалось совершенно невозможно этой западной культуре проникнуть в какой-то степени к нам. Те, кто был у руля государственного управления, относились к ней с подозрением или категорически отвергали ее. Они могли бы приспособить эти новые веяния к нашим национальным особенностям, но к этой задаче они отнеслись с презрением. В результате эти западные веяния, вместо того чтобы получить естественное и постепенное распространение, клубились в тесных кружках интеллигенции, новые мысли и идеи были сконцентрированы внутри одного класса.

Получив свободу и простор для своей русской привычки к теоретизированию и дискуссиям, эта тема могла бы исчерпаться в процессе разговоров и предложений. Но все это извне сурово подавлялось или презрительно отвергалось правящей кастой. По их мнению, ничего не изменилось. Они полностью отказывались принимать в расчет появление общественного мнения и всеобщий, постоянно растущий интерес к государственным делам. При каждом удобном случае они спешили столкнуть на нелегальную основу медленное движение России к самосознанию.

Лишенная в то время права направлять умственные силы на благо своей страны, всячески отстраняемая от участия в поисках пути развития общества, постоянно подозреваемая в желании подорвать основы государства, интеллигенция была оттеснен к открытой и активной оппозиции. Таким образом было установлено основное непримиримое разногласие между этими двумя классами, которые могли бы разделить ответственность за управление государством. Император верил в божественное происхождение своей власти. Он считал себя ответственным за благосостояние страны только перед Богом и ни в коем случае перед самой страной.

Мнение, выраженное не советчиками из его окружения, не принималось в расчет; оно считалось безответственным, неуместным и, кроме того, причиняющим беспокойство. Эти депутаты съезда земских и городских союзов, возглавляемые князем Львовым, появились перед императором как самозванцы, виновные в революционных действиях, воспользовавшиеся трудностями военного времени, чтобы вмешаться в то, что не имеет к ним ни малейшего отношения.

Чтобы такие инциденты впредь не повторялись, император решил немедленно уволить либеральных министров, которых он еще недавно сам выбрал, и полностью вернуться к прежней реакционной системе. Это решение императрица горячо поддерживала и всячески поощряла.

Отступление армии, которое продолжалось по всему Северному фронту, постепенно сократило дистанцию между Псковом и линией фронта. Тем летом мы были вынуждены вытеснить церковную школу из принадлежавшего ей здания и увеличить число коек почти до шести сотен, но мы должны были довольствоваться тем же числом врачей, а Красный Крест мог дать нам только еще пять медсестер. В результате у нас по-прежнему было много работы, и мы очень уставали.

Той же зимой 1916 года я организовала общежитие и промежуточную станцию для медсестер, едущих на фронт и с фронта. Это общежитие стоило мне массы трудов и неприятностей. В то время в медсестры шли женщины, занимающие разное общественное положение. Некоторые из них были выдающимися личностями, особенно некоторые девушки из провинциальных отделений Красного Креста, но довольно часто авантюристки надевали форменное платье медсестры и пробирались на фронт, где, похоже, никому и никогда не приходило в голову проверить их документы. Много таких дел попадало ко мне из штаба или от военного коменданта железнодорожной станции.

Опять же по просьбе местных властей я также стала передавать свой практический опыт многочисленным молодым девицам, которые решили получить подготовку медсестры Красного Креста. Они всегда падали в обморок при виде крови, делали массу ошибок, путались под ногами – в общем, внесли столько беспорядка в нашу больницу, что врачи уговорили меня выставить их вон.

Как-то в октябре я стояла в церкви и протянула руку, чтобы подвинуть стул, и внезапно почувствовала такую боль под левой лопаткой, что замерла с протянутой рукой, поясь пошевелиться. Это оказался сухой плеврит с небольшой температурой, и Тишин просил меня лечь в постель, но я отказалась. В тот вечер через Псков проезжал император в сопровождении моего отца и Дмитрия, который к этому времени был более или менее прощен. Меня пригласили пообедать в царском поезде, и я не собиралась пропускать это приглашение. Я отправилась на этот обед, густо намазанная йодом и обмотанная ватой.

После очень оживленного обеда, в то время как император принимал доклад командующего Северным фронтом, отец и Дмитрий пошли вместе со мной в госпиталь. Все мы втайне надеялись, что император может нанести нам визит, и никто еще не спал. Заметив всеобщее разочарование, отец пошел в палату офицеров и поговорил с ними. Я была счастлива иметь возможность показать ему свой госпиталь. Но он, так глубоко привязанный к красивой обстановке, не мог понять, как я могу выдерживать это. С вежливым удивлением и некоторой скрытой брезгливостью он слушал мои рассказы о работе и восклицал, что у меня нет даже удобного стула, чтобы сидеть. Казалось, он и Дмитрий заполнили мою комнату своим ростом и шириной плеч, и все, что меня окружало, в их присутствии казалось особенно скромным и неказистым.

В то время моего отца беспокоило плохое здоровье, которое вместе с возрастом не позволило ему принять активное участие в войне. Позднее он настолько поправился, что принял командование армией, состоявшей из гвардейских полков, и провел несколько месяцев на фронте, но в течение всей той зимы он был так болен, что однажды мачеха спешно вызвала меня в Царское Село.

Я никогда не забуду, как потрясена я была его болезненным видом и как остро чувствовала свою любовь к нему. Войдя в комнату и увидев его изможденным и слабым, я бросилась к себе и долго плакала. Возможность потерять его казалась невыносимой, он слишком много значил для меня. И все же много раз с тех пор мне было жаль, что он не умер тогда.

Мой плеврит не отпускал меня. На протяжении всей зимы у меня была повышенная температура, и в течение двух лет я подвергалась периодическим приступам воспаления и боли. Но я оставалась на своем посту. С самого начала войны я не снимала свое серое хлопчатобумажное форменное платье и белый головной убор, даже когда уезжала из госпиталя.