Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 62

Образ мистика-пантеиста весьма распространен в первых трех гумилевских стихотворных книгах — достаточно вспомнить фантастическую фигуру императора Каракаллы, мечтателя и тайновидца, отвергающего славу и наслаждения во имя уединенной ночной «беседы с Фебом» (в действительности — помешанного изверга и кровосмесителя, убитого преторианцами в 217 г.; впрочем, он и в самом деле был знаком с магией — см.: BaskerM. «Stixi iz snov»: art, magic and dream in Gumilev’s Romanticeskie cvety // Nikolaj Gumilev. 1886–1986. Berkeley, 1987. P. 40):

Словно прихотливые камеи —Тихие, пустынные сады,С темных пальм в траву свисают змеи,Зреют небывалые плоды.Беспокоен смутный сон растений,Плавают туманы, точно сны,В них ночные бабочки, как тени,С крыльями жемчужной белизны.

Тайное свершается в природе:Молода, светла и влюблена,Легкой поступью к тебе нисходит,В облако закутавшись, луна.

Да, от лунных песен ночью летнейНеземная в этом мире тишь,Но еще страшнее и запретнейТы в ответ слова ей говоришь.

«Тайновидцами» природы становятся у Гумилева его «капитаны» — Гонзальво и Кук, Лаперуз и да Гама, мечтатель и царь генуэзец Колумб, Ганнон Карфагенянин, князь Сенегам-бий, Синдбад-мореход и могучий Уллис, — «паладины зеленого храма», которые в своих странствиях созерцают «глубину» мироздания, «рождающую наркозы» («Вы все, паладины зеленого храма…»). Язык зверей понимает «заклинатель ветров и туманов» пленный вождь варваров («Игры»). «Тайны древнего обряда» совершает «дева-жрица», героиня «Озера Чад»:

На таинственном озере ЧадПовисают, как змеи, лианы,Разъяренные звери кричатИ блуждают седые туманы.

По лесистым его берегамИ в горах, у зеленых подножий,Поклоняются странным богамДевы-жрицы с эбеновой кожей.

Природа у раннего Гумилева прежде всего — таинственна. Это «странные», экзотические пейзажи, преимущественно ночные или вечерние, реже — утренние, но никак не дневные; пейзажи лесные и морские или же картины далеких восточных садов; пейзажи, которые нередко служат для образования антропоморфной метафоры, что по самому способу организации данного тропа предполагает неизбежное «одушевление» изображаемого:

Сады моей души всегда узорны,В них ветры так свежи и тиховейны,В них золотой песок и мрамор черный,Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны, необычайны,Как воды утром, розовеют птицы,И — кто поймет намек старинной тайны? —В них девушка в венке великой жрицы.

Еще ослепительны зори,И перья багряны у птиц,И много есть в девичьем взореЕще не прочтенных страниц.

И лилии строги и пышны,Прохладно дыханье морей,И звонкими веснами слышныВечерние отклики фей.

Я счастье разбил с торжеством святотатца,И нет ни тоски, ни укора,Но каждою ночью так ясно мне снятсяБольшие ночные озера.

На траурно-черных волнах ненюфары,Как думы мои, молчаливы,И будят забытые, грустные чарыСеребряно-белые ивы.

Важно отметить, что и в этих, и во многих других ранних стихотворениях Гумилева переживание близости с природой обладает пантеистическим пафосом, вполне согласным с «теургическим» пафосом «младосимволизма». Речь идет об откровении истин, дополняющих «традиционную» метафизику христианства и, в соединении с ней, дающих некое качественно новое знание о мировой «тайне». Так, например, попытка синтеза пантеистической мистики с христианской эсхатологией вызвала к жизни «Осеннюю песню» — одну из самых значительных поэм первых лет творчества Гумилева: тайна «страстного сгоранья» природы, каким предстает под пером Гумилева осеннее увядание леса, позволяет «по-новому» взглянуть на тайну конца мироздания, которое должно преобразиться в огне Второго Пришествия:

Да, много, много было сновИ струн восторженно звенящихСреди таинственных лесов,В их голубых, веселых чащах.

Теперь открылися мирыЖене божественно-надменной,Взамен угаснувшей сестрыОна узнала сон вселенной.

И, в солнца ткань облечена,Она великая святыня,Она не бледная жена,Но венценосная богиня.

В эфире радостном блестя,Катятся волны мировые,А в храме Белое ДитяТворит святую литургию.

И Белый Всадник кинул клич,Скача порывисто-безумно,Что миг настал, великий миг,Восторг предмирный и бездумный.

Уж звон копыт затих вдали,Но вечно радостно мгновенье!… И нет дриады, сна земли,Пред ярким часом пробужденья.

Источник мистической образности «Осенней песни» ясен: «венценосная богиня», «облеченная в ткань солнца» — «жена, облеченная в солнце» (Откр. 12:1), Белое Дитя, творящее «святую литургию», равно как и Белый Всадник — Бог Сын, Агнец, Слово Божие (Откр. 19:11–13). «Спящая» в косном греховном сне земля «сгорает» в огне светопреставленья и пробуждается. Конечно, обращение с библейской символикой в «Осенней песне» весьма вольное — чего стоит описание «шествия жениха к невесте-земле», несомненно восходящее к Откровению (Откр. 22:17) и представленное в поэме как пришествие некоего «осеннего огня», пожирающего тело земли- «дриады», — но ведь речь как раз и идет о принципиальной «новизне» религиозного сознания, обогащенного опытом непосредственного проникновения в тайны «души мира», отличные от тайн, доступных человеческой душе…

Насколько органично юный Гумилев чувствовал себя в роли мистика-пантеиста?

Уже помянутое стихотворение «Осень» кончается странным лирическим признанием:

Я знаю измену,Сегодня я Пана ликующий брат.А завтра оденуИз снежных цветов прихотливый наряд.

И грусть ледянаяРасскажет утихшим волненьем в кровиО счастье без рая,Глазах без улыбки и снах без любви.

Можно, конечно, предположить, что этим Николай Степанович хотел донести до читателя тот нехитрый факт, что вслед за осенью наступает зима, то бишь — «грусть ледяная». А можно и заподозрить здесь нечто большее — скажем, признание в том, что в «стихийном мире» лирическому герою как-то неуютно… Опять-таки, как и всегда у раннего Гумилева, позиция автора даже самых «декадентских» стихов — крайне двойственна. В «Озерах», например, «ночной мир» (вспомним опять-таки Тютчева) оказывается в конце концов «далеким и чуждым» лирическому герою: