Дмитрий Пожарский против Михаила Романова - Александр Борисович Широкорад Страница 62

Появление Лжедмитрия II и поддержка его поляками заставили Шуйского пойти на переговоры с последними. Послы Олесницкий и Гонсевский были вызваны во дворец, там бояре попытались убедить послов, что в убийстве поляков 17 мая виноваты сами же поляки. На что Гонсевский ответил, что король никогда не поддерживал самозванца, но предоставил все дело на волю Божью, что если бы пограничные города не признали Димитрия сыном Ивана Грозного, то поляки никогда не пошли бы с ним к Москве. Димитрий встретил первое сопротивление только в Новгороде-Северском, а когда царь Борис написал королю о самозванстве Гришки Отрепьева и напомнил о мирном договоре, заключенном между Москвой и Польшей, то король немедленно отозвал всех поляков из войска Димитрия. После смерти царя Бориса все лучшие воеводы и войско поддержали Димитрия, бояре Мстиславский и Шуйский выехали ему навстречу за тридцать миль от столицы. Потом московские послы и бояре говорили, что не поляки посадили Димитрия на престол, а сами русские приняли его добровольно и признали Димитрия истинным царевичем. Гонсевский закончил свою речь так: «Теперь, убив Димитрия, вдруг вопреки вашим речам и клятвам сами себе противоречите и несправедливо обвиняете короля. Все остается на вашей ответственности. Мы не станем возражать против убийства Димитрия, потому что нам нечего жалеть об нем: вы сами видели, как он принял меня, какие объявил нелепые требования, как оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы, думные бояре, люди, как полагаем, разумные, позволяете себе противоречия и понапрасну упрекаете короля, не соображая того, что человек, называвшийся Димитрием, был природный москвитянин и что не наши о нем свидетельствовали, а ваши москали, встречая его на границе с хлебом и солью. Москва сдавала города, Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним словом, Москва начала, Москва и кончила, и вы не вправе упрекать за то кого-нибудь другого. Мы жалеем только о том, что побито так много знатных людей королевских, которые с вами не ссорились за того человека, жизнь его не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих, под покровительством договоров». Гонсевский посоветовал боярам для их собственной пользы и спокойствия отпустить Юрия Мнишка и поляков, находившихся с ним, на родину, обещая в этом случая похлопотать перед королем о продолжении мира.

Речь посла смутила бояр, они молчали, переглядываясь, но среди них находился окольничий Михаил Игнатьевич Татищев, который и вызвался отвечать Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев сказал, что Польша находится в бедственном положении. Одновременно ей угрожают татары, шведы и «рокошане». И это была правда, так как в это время в Польше шло восстание, и не было никаких гарантий, что Сигизмунд останется на престоле.

Гонсевский же возразил, что все сказанное Татищевым — неправда, что неприятель никогда так далеко не заходил в глубь Польши, как заходил в глубь Московского государства, и что русским не пристало стращать поляков.

Сошлись на том, что в деле Лжедмитрия никто не виноват. «Все делалось по грехам нашим, — сказали бояре, — этот вор обманул и вас, и нас». На том все переговоры и закончились.

Гонсевский и Олесницкий после этого разговора были уверены, что их вот-вот отпустят в Польшу, но ошиблись. Гонсевский писал боярам, чтобы они упросили государя немедленно отпустить послов, угрожая в противном случае, что Сигизмунд может решить, что послов уже нет в живых, и начать войну, грозил, что если царь отправит в Польшу своих послов, то они не ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят за своих. Но все было тщетно.

К польским послам с ответом приехал М.И. Татищев. Он говорил послам прежние речи, показывал письмо самозванца Марине Мнишек, письмо Сигизмунда, где он хвастался, что с помощью поляков посадил Димитрия на престол, письма легата и кардинала Малагриды о введении католичества в Русском государстве. Татищев заявил, что после всего этого нельзя отпустить польских послов на родину до тех пор, пока русские послы не вернутся из Польши с удовлетворительными объяснениями.

Гонсевский отвечал относительно письма Марины, что Юрий Мнишек, убежденный свидетельством всего Московского государства, решил выдать дочь за Димитрия. Согласившись на брак, он хотел как можно выгоднее устроить судьбу дочери, и неудивительно, что вытребовал у Димитрия эти условия, исполнение которых, впрочем, зависело от русских. Когда Мнишек приехал в Москву, то покойный царь Димитрий советовался с боярами, какое содержание назначить Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше, чем Новгород и Псков, потому что согласились признать ее наследственной государыней и еще до коронации присягнули ей в верности.

Труднее было Гонсевскому оправдаться за римское духовенство, настаивавшее на распространении католичества в Московском государстве. Посол пытался сослаться на право поляков и литовцев, служивших в России, покупать там имущество, иметь свои церкви и совершать там богослужения по своему обряду. Но не об этом праве говорилось в письмах римского духовенства.

По поводу письма Сигизмунда Гонсевскому не составило труда оправдаться: «Вы сами, — сказал он, — через послов своих приписали эту честь королю и благодарили его».

Вскоре польских послов вновь вызвали во дворец, где объявили, что царь не отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Разъярившиеся паны начали кричать и поносить Шуйского и бояр. В ответ на это Василий Иванович приказал уменьшить наполовину продовольственный рацион («корм»), выдаваемый посольству.

Паны не унялись и стали демонстративно готовиться к отъезду. Но когда они открыли ворота посольского двора, то увидели плотные ряды стрельцов с готовыми к бою пищалями. Затем появился молодой подьячий и начал от имени посольского дьяка выговаривать послам за самовольство. На что послы отвечали: «Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а иные лежат больны, и нам лучше умереть, чем жить так. Мы поедем, а кто станет нас бить, и мы того станем бить. Нам очень досадно, что государь ваш нами управляет, положил на нас опалу — не велел корму давать. Мы подданные не вашего государя, а королевские, вашему государю непригоже на нас опалу свою класть и смирять, за такое бесчестье мы все помрем и, чем нам здесь с голоду помереть, лучше убейте нас». Подьячий отвечал: «И так от вас много крови христианской пролилось, а вы теперь опять кровь затеваете. Сами видите, сколько народу стоит! Троньтесь только, и вас тотчас московским народом