Никита Михалков - Публичное одиночество Страница 63

Жалко парня! У меня-то машина застрахована на полную сумму, а у него оказалась только автогражданка…

То есть в этой ситуации ни он, ни Вы не были виноваты?

Нет, абсолютно.

Парень Вас узнал?

Еще бы не узнал, когда мы четыре часа провели в метели, разбираясь с автоинспекцией. Но вот эти два подонка, которые уехали… А чего им не уехать, если они никого не зацепили – к ним формально претензий нет… (I, 103)

ДУМА ГОСУДАРСТВЕННАЯ

(1996)

Нигде, никогда и никому я не сказал, что собираюсь занимать депутатское место.

Прийти в избирательное движение «Наш дом – Россия» – это был мой поступок, и он связан с тем, что я не видел иной возможности быть услышанным…

Не став парламентарием, поступил в соответствии с теми принципами, по которым живу…(I, 66)

(1999)

Что касается Думы, то российская история показывает: ни одна из них хорошо не кончила.

Но я глубоко убежден: ну не могут там сидеть только идиоты и преступники. Там должны быть нормальные люди.

Да, в эту Думу, безусловно, будут рваться и за иммунитетом, и за привилегиями. Но ведь будут там и совершенно другие люди, к мнению которых будут прислушиваться, и таких нормальных людей будет гораздо больше, чем четыре года назад. Главное, что это не один человек, и это вселяет в меня надежду… (I, 78)

ДУХОВНОСТЬ

(2011)

Интервьюер: Последние лет пять мы перестали говорить о душе, духовности – и Вы, в том числе, что-то замолчали…

Я очень рад, что перестали говорить о духовности, потому что о ней болтали, как правило, вполне бездуховные люди. Само слово «духовность» поблекло, истрепалось, потеряло свой истинный смысл. Сегодня мне кажется, что духовное – это не то, что ты говоришь, а то, что ты делаешь. Если пишешь книги или занимаешься живописью, ставишь спектакли или снимаешь кино, то духовное значение имеет только результат – влияние на тех, кто слушает, смотрит или читает тобою сотворенное.

Поэтому для меня сегодня разговор о духовности совершенно девальвирован. Если говорящий не может предъявить что-то им сделанное, что действительно является свидетельством жизни человеческого духа, то слова, произносимые им, не имеют никакого значения.

А есть кому делать-то?

Конечно! Таких людей много в русской провинции – умных, тонких, деятельных, веселых и самоотверженных… (II, 69)

ДЫХАНИЕ ОТЕЧЕСТВА

(2005)

Я совершенно убежден, что нам всем необходимо ощутить единое дыхание этого огромного пространства – дыхание нашего Отечества.

К сожалению, опыт показывает: чтобы это случилось, России необходимы были катаклизмы – войны, нашествия.

Понимание огромности страны и ее дыхания приходит не ко всем. И у многих, от кого сейчас зависит происходящее в стране, этого дыхания нет.

Это проблема довольно серьезная.

Я давно предлагал хотя бы раз в квартал заседания правительства проводить в разных местах: в Новгороде, в Иркутске и так далее…

Без ощущения этой атмосферы поднять страну невозможно. (I, 114)

ДЫХОВИЧНЫЙ

(1998)

Интервьюер: Дыховичный в одном интервью сказал: «Я знаю, как Михалков на съезде Союза кинематографистов все срежиссировал. Они же за него проголосовали, как болванки…» И о вашей родне: «Михалков доказывает, что он происходит от какого-то постельничего какого-то царя. От холуя то есть…».

Не верю.

Ваня мало что режиссер талантливый, так еще и человек умный.

Во-первых, как он мог назвать болванками четыре тысячи своих коллег, среди которых были его учителя и товарищи? А во-вторых, Иван человек образованный. Он должен ведать о том, что во времена царя Михаила Федоровича постельничим мог стать только царский родственник.

Да и потом, думаю, Иван человек дальновидный, зачем ему оскорблять чужих предков?

Ну ладно, берем другое интервью: «Мы с Никитой произошли из одного мира. С пяти лет нас пытались подружить. Но он к этому не способен. Это человек, который людей воспринимает как вещи, как свой фон. Он – дрессировщик, а не друг. Я про него все понял, когда умер мой отец и он позвонил мне и сказал: «Приезжай, Ваня, я хочу выразить тебе соболезнования…»

Видимо, это тоже журналистская выдумка.

Кто поверит в сказанное, если узнает всего один факт: когда умер отец Вани, чудесный, замечательный человек Владимир Дыховичный, мне было лет восемнадцать-девятнадцать, а Ивану соответственно шестнадцать-семнадцать. В этом возрасте позвать друга, чтобы выразить ему соболезнования в подобной форме – да это клинический случай! Я и в свои пятьдесят с гаком лет пока не дошел, надеюсь, до такого жидкого маразма.

Кстати, тогда, после смерти Ваниного отца, я испытал одно из первых душевных потрясений, столкнувшись с жизнью взрослых: на панихиде обратил внимание на очень удрученного и подавленного Константина Симонова, а буквально через пару часов увидел его же, оживленно рассказывающего что-то смешное. Сейчас понимаю, что в этом не было ничего аморального или кощунственного – такова жизнь, в ней все рядом, но тогда поведение Симонова казалось мне верхом лицемерия.

В день похорон мы с Ваней сидели у меня дома и пили водку, сокрушаясь из-за того, сколько в людях фальши, лжи и неискренности.

Так что давайте закончим всю эту канитель. Не хватало еще нам с Дыховичным очные ставки проводить.

Повторяю, я Ваню считаю человеком талантливым, жаль только, что в своем уже достаточно солидном возрасте он все еще почему-то считается молодым, начинающим режиссером… (II, 30)

ДЯДЯ МИША

(2001)

Мой дядька, родной брат отца, Михаил Владимирович Михалков, прожил за пять лет войны все, что ему было отпущено прожить за жизнь. Ни до, ни после он никогда не испытывал тех пиков жизни, которые он испытал на войне.

Его расстреливали три раза, он двенадцать раз бежал из плена. Он был в Бресте в первый день войны, а потом он все четыре года шел к своим…

Интервьюер: Расстреливали-то наши, смершевцы?

Нет. Расстреливали немцы, когда он был в лагере…

Однажды, когда он вел меня из школы домой, мы с ним обходили яму. Он мне говорит: «Пойдем, пойдем быстрее». Я ему: «А что такое?» А он отвечает: «Яма мусорная, видеть ее не могу…»

Тогда, в Германии, когда он понял, что его будут расстреливать, он рыл яму для мусора…

А случилось вот что: он со своим другом-однокашником, грузином, чистили тупыми ножами столы обеденные, вдруг вошел какой-то фельдфебель и начал говорить по-немецки, а дядя Миша ему автоматически по-немецки ответил (в отцовской семье с детства хорошо говорили по-немецки). А в лагере было категорически запрещено скрывать то, что ты умеешь говорить по-немецки. И тогда фельдфебель доложил об этом нарушении дежурному офицеру, а тот приказал: «Расстрелять обоих!»