Дмитрий Олейников - Николай I Страница 63

Главным делом в борьбе за спокойствие умов стало усиление контроля над печатью. 27 февраля шеф жандармов граф Орлов сообщал доверенным лицам императора: «По дошедшим до государя императора из разных источников сведениям о весьма сомнительном направлении наших журналов, его императорское величество… собственноручно написать изволил: "Необходимо составить особый комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне с доказательствами, где найдёт какие упущения цензуры и её начальства, то есть министерства народного просвещения, и которые журналы в чём вышли из программы"». Комитет собрался почти немедленно. «Призванным» на него редакторам петербургских изданий было объявлено, что «за напечатание либеральных и коммунистических статей они подвергнутся личному взысканию, независимо от ответственности цензуры»[443].

Со 2 апреля 1848 года этот Комитет, своего рода «цензура в квадрате», стал настолько постоянным, что пережил императора Николая. Комитет распространил свой надзор на все печатные издания. По имени его первого председателя Дмитрия Петровича Бутурлина он был назван «Бутурлинским».

Спустя годы Некрасов напишет в поэме « В.Г. Белинский»:

Но поднялась тогда тревогаВ Париже буйном — и у насПо-своему отозвалась…Скрутили бедную цензуру —Послушав наконец клевет,И разбирать литературуСозвали целый комитет.По счастью, в нём сидели людиЧестней, чем был из них один,Фанатик ярый Бутурлин,Который, не жалея груди,Беснуясь, повторял одно:«Закройте университеты,И будет зло пресечено!..»

Бутурлин действительно стал символом охранительного фанатизма. В разговоре с Дмитрием Николаевичем Блудовым он предлагал вырезать несколько фраз из акафиста Покрову Божьей Матери, написанного в конце XVII века Димитрием Ростовским (в 1757-м прославленным в лике святых), — таких как «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных…» или «Советы неправедных князей разори; зачинающих рати погуби».

А однажды Комитет донёс Николаю о резком порицании московского населения в публикации «Северной пчелы», поместившей стихи, высмеявшие чрезмерно восторженный приём танцовщицы Фанни Эльсер («что ноги мечет в потолок»). В них, в частности, говорилось «О греховодница-Москва!» и т. п. На «сигнал» последовал царский собственноручный ответ: «Напечатано с моего дозволения, как полезный урок за дурачество некоторой части московских тунеядцев». «Комитет порядком погонял меня», — «жаловался» Николай Орлову[444].

Впрочем, и император в профилактике революционной лихорадки иногда доходил до чрезмерности. Однажды Министерство внутренних дел разослало такой циркуляр: «Государь Император, обратив особенное внимание на чрезвычайное распространение употребления зажигательных спичек, усмотреть изволил, что при случившихся в 1848 году пожарах, истребивших в одних городах более как на 12 000 000 рублей серебром обывательских имуществ, поджигатели весьма часто совершали своё преступление посредством спичек. Вследствие сего Его императорское Величество в день 29 ноября 1848 года Высочайше повелеть изволил:

1. Чтобы заведения для выделки зажигательных спичек допускаемы были в одних столицах.

2. Чтобы продажа зажигательных спичек вразнос была вовсе запрещена.

3. Чтобы те из сказанных заведений, которые существуют ныне в губерниях, были закрыты через месяц…»[445]

Тем не менее нравственных поджигателей искали, где только возможно. Автор знаменитого словаря и собиратель фольклора Владимир Иванович Даль прокомментировал происходящее пословицей: «Времена шатки — береги шапки»[446]. Подозрение пало даже на столь, казалось бы, патриотичных в помыслах славянофилов. Николай одно время считал, что в их кругу «под видом участия к мнимому утеснению славянских народов таится преступная мысль о восстании против законной власти соседних и отчасти союзных государств и об общем соединении, которого ожидают не от Божьего произволения, а от возмущения, гибельного для России!»[447].

Понадобились основательные объяснения с видными идеологами славянофильства: Иван Аксаков давал письменные показания лично для императора — на них Николаем были сделаны собственноручные примечания и начертана высочайшая резолюция начальнику Третьего отделения графу Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти»[448]. Ещё одного славянофила, заподозренного в разжигании розни между прибалтийскими немцами и русскими, Юрия Фёдоровича Самарина, Николай велел продержать 12 дней в заключении (впрочем, весьма мягком, с вином, книгами, баней, питанием по желанию «откуда угодно»), потом призвал прямо в свой кабинет Зимнего дворца. Беседа, записанная Самариным сразу по возвращении, больше напоминала строгое родительское наставление. Николай указывал на вредные последствия самаринских «Писем из Риги», ходивших по рукам в виде «самиздата». Он говорил, что они «ведут к худшему, чем 14 декабря», так как стремятся «подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам… Верю, что вы намерения не имели, но вот к чему вы шли». «Вы хотели сказать, — пояснял Николай, — что со времени императора Петра I и до меня мы все окружены немцами и потому сами немцы…» Угроза «отдать под суд», после которого «вы сами знаете, вы бы сгинули навсегда», постепенно сменилась отеческим: «Дело конченное, помиримся и обнимемся». Самарин только и был переведён из Петербурга в Москву, служить «на глазах родителей»[449].

Любопытно, насколько часто в это время император исполняет роль строгого, но великодушного судьи. Вот ещё одно замечание Николая 10 июня 1848 года: «Залуцкий взят… Я предам его суду, а потом прощу»[450]. А самое знаменитое императорское «прощение» навсегда вошло в историю мировой литературы.

По доносу правительственных агентов в ночь на 23 апреля 1849 года начались аресты участников собраний в доме 28-летнего Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Дознание показало, что арестованные обсуждали идеи утопического социализма и проблемы внутреннего положения России (крепостное право, судопроизводство, цензура), а в более узком кругу вели разговоры о революции, тайных обществах, «ненадобности религии», подумывали о руководстве крестьянским восстанием… Это был тот пугавший всех «заговор», которого ждали и всё не могли найти. Страхи высшего общества, вызванные «охранительной тревогой», были вымещены на петрашевцах. Следствие велось до осени, а 27 сентября 1849 года Николай наряду с обычным «здесь всё тихо и спокойно» сообщил Паскевичу: «На днях начинается суд над канальями открытого весной заговора»[451]. «Канальи» были представлены Николаю как «сборище молодых людей, которые, заразившись заграничным учением социализма и гражданского равенства, мечтали о распространении оных в России для произведения политического переворота»[452].