Пол Феррис - Зигмунд Фрейд Страница 63

В книге «Толкование сновидений» есть не только подробно изложенная теория и попытки раз и навсегда объяснить природу сна. Фрейд жил и работал в менее свободном обществе, чем наше, но у него хватило смелости, чтобы отнестись серьезно к бессмысленным и неприличным фрагментам снов и с их помощью пролить свет на человеческую природу. Он всегда стремился к недостижимому. Для того чтобы понять это, не обязательно воспринимать Эдипа и все остальное буквально.

Вскоре после публикации книги о сновидениях, ожидая хора одобрений, который так и не раздался, Фрейд пишет Флису:

Я, по сути дела, не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор, не мыслитель. По темпераменту я всего лишь конкистадор – авантюрист, если хочешь, чтобы я это перевел, – со всеми любопытством, отвагой и целеустремленностью, характеризующими таких людей.

Те, кто стремится оправдать его, говорят, что Фрейд выражается здесь с иронией. Но это похоже на истинное признание.

Глава 16. «Оговорки по Фрейду»

В 1900 году Фрейду крайне не везло. Его мучило чувство неудовлетворенности. Он завидовал Флису, богатому и уверенному, процветавшему в своем прогрессивном городе, а письма, которые он слал в Берлин, были пронизаны жалостью к себе. То, что он знал себя, не помогало ему справиться с «невротическими колебаниями настроения», как он их называл – равно как и с тревогой по поводу денег: «Я чувствую себя опустошенным», «Моя спина заметно согнулась». Каким же он был глупцом, что мечтал о свободе и благополучии, – стонет он, – просто потому, что написал книгу о сновидениях!

Он зарабатывал довольно большие деньги – пятьсот флоринов в неделю. Если это и поднимало его настроение («деньги для меня – веселящий газ», как однажды сказал он Флису), эффект был преходящим. Тяжелая работа с пациентами вызывала в нем чувство усталости и тоску по «солнцу, цветам, синей воде, совсем как в молодости». Как многие врачи, он не питал к пациентам особенно теплых чувств и видел в них своих «мучителей». Свободное время он описывает с горькой иронией. Он – «ищущий удовольствий обыватель», который посвящает себя фантазиям, игре в шахматы и чтению английских романов. Крепкие сигары он себе не позволял, алкоголь (как он решил) ему не помогал, что же касается плотских удовольствий, «я перестал заводить детей».

Если бы у него было больше денег или было бы с кем поехать в Италию этим летом… Если бы он только мог избавиться от утомительной дружбы Брейера! Он хочет купить металлическую шкатулку, которую однажды видел в витрине магазина в центре Вены, но во время прогулок не может найти этот магазин, а посмотреть его адрес в телефонном справочнике постоянно забывает. Наконец он заставляет себя найти это место и обнаруживает, что магазин находится совсем рядом с тем зданием, где живут Брейеры. То есть – он в запретной зоне, и его бессознательное избегало этого места.

Если в письмах Фрейда все верно, он практически ничем в этот год не занимался – лишь вел полураститсльное существование, беспокоился и старел. День рождения в мае 1900 года он отметил со словами: «Да, теперь мне действительно сорок четыре – я старый, немного жалкий на вид еврей». Семья настояла на том, чтобы отпраздновать это событие, но Фрейд был очень занят присыпанием головы пеплом и сообщил Флису, что для него было бы «достойным наказанием», если «ни одна из неизведанных областей психической жизни, в которые я ступил первым, не будет носить моего имени и подчиняться моим законам».

Иногда меланхолия отступает. Когда создается впечатление, что научное сообщество наконец принимает Флиса с его идеями о периодичности, Фрейд мечтательно говорит, что было бы очень приятно увидеть, как критики друга возьмут свои слова обратно.

Такое злобное ликование, такая удовлетворенная жажда мести играет в моем случае важную роль. Пока мне редко выпадало отведать этого блюда. Так что я присоединяюсь к тебе.

Семья Фрейда начало лета провела в «Бельвю», куда он ежедневно ездил с Берггассе. Это место вызывало в нем приятные воспоминания о сне Ирмы. Он мечтал о мраморной табличке, которая когда-нибудь увековечит это событие. Больше его практически ничего не радовало, если не считать семейных дел, в частности, визита манчестерских Фрейдов – его сводного брата Эммануила с сыном Сэмом. Они олицетворяли собой другую жизнь, которую Зигмунд мог бы вести в сельской Англии, где евреям позволяли жить спокойно, а в городской ратуше не заседал мэр Люгер, раздувавший уголья расизма.

Эммануил «привез с собой настоящий глоток свежего воздуха, потому что он замечательный человек, живой и умственно энергичный, несмотря на свои шестьдесят восемь или шестьдесят девять лет. Он всегда был мне дорог». Сэму было тридцать пять – еще один интересный представитель английской ветви семейства. Гости поехали оттуда в Берлин, «теперь семейную штаб-квартиру», куда перебралась из Нью-Йорка Анна Бернейс с дочерьми. Фрейд увиделся со всеми троими в Вене и нашел их настоящими красавицами, развитыми не по летам, как американки, и очень обаятельными. Так иногда собственная семья производит на тебя хорошее впечатление".

Отчасти недовольство жизнью Фрейда было позой, защитной реакцией, суеверным нежеланием показать, что он счастлив. Флис знал об этом больше, чем остальные, потому что он уже много лет был доверенным лицом Фрейда. Фрейд испытывал в его дружбе чуть ли не физическую потребность. Трудно поверить, что он боялся Флиса, но, возможно, он боялся его потерять. Получив лестное письмо от Флиса, в котором тот, видимо, подчеркнул положительные стороны жизни в «прекрасном одиночестве», Фрейд отвечает (в мае 1900 года), что он бы не возражал, «если бы это не зашло так далеко и не относилось бы и ко мне и к тебе». Он добавляет:

Я знаю, если учитывать статистику человеческого горя, как мало человеку достается хорошего. Но ничто не заменит мне отношений с другом, которые так нужны части меня – возможно, более женственной части.

Фрейд восхищался Флисом как смелым ученым, новым Кеплером, который может изменить видение мира всеми людьми. Или же он хотел этим восхищаться. Возможно, Флис не отвечал ему тем же. Быть может, Фрейд был слишком большим романтиком для трезвого ученого Флиса.

Теория биологических ритмов и периодов, с точки зрения Флиса, была настоящей наукой, и Фрейд всегда признавал это, хотя его больше интересовало, как можно применить теорию к его семье: в какие дни дети могут заболеть, мужчины будут иметь наибольшие творческие способности, а женщины с наименьшей вероятностью могут забеременеть. Он интересовался именно этими «прекрасными нововведениями».