Ольга Орлова - Газданов Страница 63

Сам Гайто всегда был скуп на выражение эмоций. «Не по-кавказски сдержан» — как говорили про него знакомые. Но он-то знал, что его сдержанность была вызвана не недостатком природного темперамента — своего рода генетической метаморфозой, — а отсутствием каких-либо ощущений в их первичном значении, в чистом, неотягощенном бесконечным количеством оговорок виде. Незамутненность чувств была ему знакома только в тех областях, которые были связаны с физической стороной его существования. Он знал это чувство, когда у него захватывало дух во время быстрой езды и он ощущал, как тело сливается с металлическим корпусом, как на малейшее движение руки или ноги машина откликается так послушно, словно понимает цель их общего перемещения в пространстве. Он знал это чувство в мгновения физической близости с женщиной, когда вливался в ритм ее дыхания и предугадывал, какое движение его тела вызовет то или иное выражение ее лица. Но ясность в области эмоциональных движений представлялась ему почти недостижимой. Был ее лишен и его первый автобиографический повествователь, Николай Соседов. И теперь на поиск этой ясности Гайто отправил героя нового романа.

«…итак, — говорит в начале романа Володя, засыпая в каюте парохода, плывущего во Францию, — это, кажется, просто: не лгать, не обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман. И еще: не верить никому, не проверяя».

Но новое путешествие вместо ясных положений внесло в жизнь Рогачева еще больше смятения. Пестрый мир, который составляло окружение брата, также лишен какой бы то

ни было однозначности. В нем также были смещены этические нормы и национальные представления, то есть те установки, отсутствие которых наиболее болезненно сказалось на младшем поколении эмигрантов, к которому принадлежали и Рогачев, и Соседов, и их создатель. В этом мире оказалось возможным и то, что родной брат Володи, Колька–хулиган, двоечник и дебошир, превратился в трудолюбивого коммерсанта, удачно женатого на англичанке, не говорящей по-русски, и то, что благородный англичанин Артур, владеющий несколькими языками, в том числе и русским, утонченный музыкант, влюбился в содержанку австрийского происхождения и стал убийцей ее сожителя. Поэтому Володе не удалось соблюсти ни одно из правил, которые он составил сам себе, отбывая в Париж: на протяжении всего романа он и обманывает, и обманывается, и фантазирует, и непрестанно ищет гармонию. В этом смысле его путешествие бесконечно. Отсюда совершенно очевиден финал романа: Рогачев отправляется в новые странствия.

По счастливому стечению обстоятельств Гайто удалось выпустить отдельной книгой и этот роман. Однако восторженной критики в свой адрес он уже не услышал. Если публикацию первых глав произведения под названием «Начало» встретили в основном благожелательно — даже строгий Ходасевич откликнулся одобрительно, — то целиком «Историю одного путешествия» оценили как пустую безделицу, не оправдавшую первоначальных надежд.

«Если бы раскрыть "Историю одного путешествия" наудачу, на первой попавшейся странице, и, не касаясь того, что за ней и после нее, не вдумываясь в целое, оценить лишь блеск и живость письма, надо было бы признать, что Газданов — даровитейший из писателей, появившихся в эмиграции. Но когда прочитан весь роман, когда обнаружились его расплывчатые и зыбкие очертания, когда ясен разлад повествовательного таланта с творческой волей — впечатление от писаний Газданова все же тускнеет», — писал в рецензии на книгу Георгий Адамович. И это был один из самых мягких откликов. Роман упрекали в отсутствии постановки этических проблем. В целом откликов было немного, и их общий тон ничуть не смутил Гайто: в его судьбе «История одного путешествия» оказалась, без всякой иронии, очень своевременной книгой. Она придала ему сил, чтобы восстановить душевное равновесие, утраченное после «звездного» 1930 года.

В следующем 1936 году имя Газданова снова замелькало на страницах русских журналов, правда, немногие в его положении захотели бы такой скандальной славы. Да Гайто и сам не подозревал, во что выльется его публикация, когда отдавал в юбилейный номер «Современных записок» статью «О молодой эмигрантской литературе».

Второй раз за историю его жизни о нем писало так много знаменитостей, но от покровительственно-доброжелательного тона не осталось и следа. С ним серьезно вступили в дискуссию, уж слишком раздражающей была его статья. Ее главное положение заключалось в пессимистическом прогнозе автора на будущее литературы в эмиграции. Точнее, он утверждал, что живого литературного процесса уже нет в настоящем, и его отсутствие не замедлит сказаться на смерти эмигрантской литературы как таковой в ближайшие годы. Обозначив главные причины столь мрачного прогноза — ничтожное количество читателей, разрушение социально-психологических устоев, — Газданов завершает статью резким пассажем:

«Конечно, и в эмиграции может появиться настоящий писатель — я уже указывал на общеизвестный пример Сирина. Но ему будет не о чем ни говорить, ни спорить с современниками; он будет идеально и страшно один. Речь же о молодой эмигрантской литературе совершенно беспредметна. Только чудо могло спасти это молодое поколение; и чуда — еще раз — не произошло. Живя в одичавшей Европе, в отчаянных материальных условиях, не имея возможности участвовать в культурной жизни и учиться, потеряв после долголетних испытаний всякую свежесть и непосредственность восприятия, не будучи способно поверить в какую-то новую истину, не отрицать со всей силой тот мир, в котором оно существует, — оно было обречено. Возможно, в этом есть некоторая историческая справедливость; возможно, что его жестокий опыт послужит для кого-то уроком. Но с этим трудно примириться; и естественнее было бы полагать, что она заслужила лучшую участь, нежели та, которая выпала на его долю — в Берлине, Париже, Лондоне, Риге, в центрах той европейской культуры, при вырождении которой мы присутствуем в качестве равнодушных зрителей».

В спор с Гайто Газдановым вступили старшие эмигранты — Марк Алданов, Владислав Ходасевич, Михаил Осоргин, Георгий Адамович, причем последние трое выступали на эту тему в печати неоднократно, настолько болезненной оказалась затронутая тема. Соглашаясь с тем, что бедность в буквальном смысле является одним из решающих препятствий на пути развития молодой литературы, они не принимали ни главную мысль газдановской статьи, ни тон, которым эта мысль была изложена. Из всех выступивших лишь Михаил Осоргин постарался быть наиболее объективным и сдержанным, оспаривая положения своего младшего друга.