Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме - Юрий Николаевич Крутских Страница 64

Когда министром обороны был объявлен весенний призыв, Борисыч, не дожидаясь повестки, сам явился в военкомат, потребовал призвать его в ВДВ и отправить в Афганистан, где всё только начиналось.

О войне Борисыч рассказывал неохотно, скупо, но не ломался, не изображал из себя пропахшего потом и порохом охеренного фронтовика. И так называемый афганский синдром его счастливым образом миновал. Видимо, потому, что действительно воевал, а не околачивался вокруг да около. Нормальный мужчина по природе своей воин, и всё, что связано с войной — грязь, кровь, оторванные конечности, потеря товарищей, — дело для него обычное. Вернувшись с войны, он не сойдёт с ума, не побежит к психологу, не озлобится, не сопьётся. А загадочный тот синдром — придумка журналистов, так же, как чеченский потом и прочие. Мысль не моя, Борисыча. Наверное, так оно и есть. Иначе почему не было синдрома Сталинградской битвы или Курской дуги? Наше поколение ещё имело возможность плотно общаться с ветеранами Отечественной войны, и лично я никаких синдромов у них не замечал.

Два года от звонка до звонка (за исключением времени, проведённого в учебке и госпиталях) Борисыч воевал в составе десантно-штурмового батальона ВДВ, а эти ребята, как известно, в тылу долго не засиживались. Дважды был ранен, оба раза, как говорил, легко. Первый раз пуля через грудь прошла навылет. Звучит страшно, но жизненно важных органов не задела. Помазали дырки зелёнкой — и через неделю в строй. Повезло, говорит, что бронежилет не надел. Пуля его всё равно бы пробила, но закрутилась бы, и на выходе дырка была бы с кулак.

Второе ранение было тоже пустяковое:, пуля попала в подсумок, разворотила магазин с патронами и на излёте немного набедокурила в животе. Всё бы ничего, но случилось это в день его рождения, после сытного ужина. А с праздничным ужином повар угодил! Ели нежнейшее мясо по-капитански, и такой родной русскому сердцу на чужбине винегрет, и среднеазиатские манты размером с блюдце. На десерт были урюк, курага и золотистый изюм. Но и это ещё не всё. К чаю — торт о двадцати свечах и бутылка коньяка на тридцать харь, заныканная от начальства ещё в Хороге. И даже после этого всё было бы хорошо, не приспичь Борисычу среди ночи выйти проветриться. Даже штаны, говорит, не успел расстегнуть, звякнуло что-то в подсумке — и в животе запекло. Выстрела не слышал.

Доктор осмотрел рану, покачал головой и посоветовал ротному срочно вызывать вертушку. Через час боль стала нестерпимой. Док налил стакан спирта, половину дал выпить раненому, чтобы не мучился. Борисыч выпил, потерял сознание и мучиться перестал. Вторую половину доктор выпил сам и спешно стал готовиться к операции.

Оперировали в палатке, где недавно был праздничный ужин. Со стола убрали никем не тронутый торт о двадцати свечах, снарядили под потолком гирлянду ламп и фонарей, положили раненого, и доктор сделал разрез. Когда ассистирующий сержант, боевой товарищ Борисыча, заглянул тому в живот, он невольно отшатнулся. Нет, сержант не был кисейной барышней, боящейся крови, таких в ВДВ не держат. То, что он увидел, повергло в шок и самого доктора. Доктору захотелось побыстрее всё зашить, дождаться вертушки и передать раненого как есть.

Пуля, как известно, дура, да и была на излёте, но её энергии и хватило, чтобы немного порыскать в животе. Чего она там только не нашла! Было и нежнейшее мясо по-капитански, и такой родной русскому сердцу на чужбине винегрет, были и среднеазиатские манты размером с блюдце, и урюк, и курага, и золотистый изюм! Восемь часов продолжалась операция! Прилетела вертушка и стояла под парами, готовая после окончания сразу забрать раненого. Доктор и ассистирующий ему сержант, извлекли из живота и мясо по-капитански, и винегрет, и всё вышеперечисленное, долго искали там торт о двадцати свечах, потом вспомнили, что до него дело так и не дошло, и успокоились. Когда доктор уже готовился его зашивать, раненый очнулся.

Видя непонятные приготовления, Борисыч слабым голосом спросил: что случилось и что тот собирается делать? На что доктор заявил, что херня, ничего страшного, просто вырезал аппендицит, что наркоза больше нет, кончился, поэтому зашивать его будет на живую. Попросил, чтобы Борисыч не дёргался, всё равно бесполезно, привязан. Сказал, что разрешает кричать и материться сколько хочет, а лучше пускай поёт. Полчаса Борисыч бился в истерике, слова песен все почему-то позабылись. Он молил, ругался, угрожал. Обещал доктору и сержанту, боевому своему товарищу, поотрывать руки и головы, лишь только будет способен до них дотянуться.

Когда через пару недель Борисыч вернулся из госпиталя, никому он отрывать ничего не стал. Другу сержанту и доктору привёз по бутылке коньяка и стал называть их братьями.

Медаль «За боевые заслуги» и орден «Красной звезды» — заслуженные трофеи Борисыча в той войне. На гражданку совсем не тянуло. Опять хотелось туда, где трудно. За неделю до дембеля он написал рапорт на поступление в Военно-морское училище подводного плавания в славном городе Ленинграде. И уже через три месяца, после успешной сдачи экзаменов Борисыч вновь проходил курс молодого бойца в составе роты первокурсников. Началась его военно-морская карьера. Пять лет напряжённой учёбы, жизнь на казарменном положении — не бог весть какой подвиг, многие через это прошли, но вряд ли кто-нибудь отказывался ради такого счастья от учёбы в МГИМО и карьеры дипломата!

Неотступно следуя своему кредо, Борисыч и по распределению попал в самый медвежий угол — в бухту Бечевинскую, в ста милях севернее Петропавловска-Камчатского, на дизельную подводную лодку. Если у кого-то возникнут сомнения в том, что Борисыч действительно оказался там, где наиболее трудно, пусть спросит у знающих людей. От себя сообщу, что бечевинские офицеры и их жены большой землёй называли не европейскую часть России, а собственно Камчатку за пределами их базы, а Питером — не Ленинград, а Петропавловск-Камчатский. Да и лодка 641-гопроекта — это вам совсем не санаторий! Но Борисыча всё устраивало. Он был доволен как никогда.

Бечевинские лодки редко простаивали в базе без дела. Три-четыре автономки в год, напряжённая боевая служба в северных суровых морях, как ничто иное, создавали ощущение истинного счастья. Тут даже придумывать ничего не требовалось, жизнь и так превратилась в сплошное преодоление. Но Борисычу и этого было мало. В свой первый офицерский отпуск он никуда не поехал. Прочитав незадолго до этого «Дерсу Узала», он остался на Камчатке и два летних месяца бродил по тайге с ружьём, промышляя рыбалкой и охотой. Когда Борисыч вернулся из