Майя Кучерская - Константин Павлович Страница 65

Весной 1825 года страшное требование было смягчено. Во время переговоров, на этот раз самого Пестеля с Гродецким, было решено, что поляки поступят с цесаревичем так же, как русские «с прочими великими князьями» — то есть убьют, но не немедленно, а во время восстания или даже после него. С уничтожением царской фамилии в Петербурге тоже не было ясности — истребить царскую семью сразу после захвата власти или для видимости сначала арестовать, а убить уже потом, инсценировав попытку побега, окончательно решено так и не было.

Очередной сейм, который по конституции должен был состояться в 1822 году, был пропущен и собрался лишь после пятилетнего перерыва. В феврале 1825 года в польскую конституцию был внесен дополнительный акт о том, что отныне заседания сейма будут проводиться при закрытых дверях. Подобное ограничение гласности, разумеется, еще сильнее раздражило поляков, однако сейм прошел тихо, калишский посол Викентий Немоевский, пытавшийся явиться на заседание, был задержан на подъезде к Варшаве и препровожден жандармами в свое имение. Оппозиция затаилась, все проекты предложенных правительством законов сейм принял. Александр смягчился, вновь заговорил в частных беседах о присоединении западных губерний к Царству Польскому. В этот свой приезд император совершил небольшое путешествие по краю, везде встречая процветание и восторженный прием населения, в большинстве своем ничуть не затронутого замыслами польских тайных обществ. В заключительной речи Александр одобрил работу сейма. 1(13) июня сейм закрылся. На следующий день государь покинул Варшаву и простился с Константином Павловичем — навсегда.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ

Альцест: «Я Димитрий! Я наследник Сирийского престола! В один день и пастух я, и Царь! Кто может уверить меня, чтоб буйством рока не возвратился я паки в пастухи»{359}.

«ПЛАЧЕТ ГОСУДАРСТВО, ПЛАЧЕТ ВЕСЬ НАРОД»

«Царьград взят будет тремя царями и будет между ими брань о Цареграде, и выдут на поле брань имети друг со другом царь царя покорит, а силу убиет, и два царя соединятся, и той царь царя убиет, а силу покорит, и останется един царь во всей вселенной единой Европы, именем будет Константин»{360}.

Наступал час роковой для нашего героя. Час, потребовавший от него мужества и решительности, таинственный и смутный час, когда от плотного мужчины сорока четырех лет, с желтыми щетинистыми бровями и блестящим взором, беспокойного, взбалмошного, но в общем незлого, вдруг отделилась тонкая тень. Тени коварны, они легко отнимают у хозяев биографию и судьбу. Тень Константина усаживалась на польский трон, отважно сражалась со своими обидчиками в России, рубя их голой саблей, отправлялась странствовать по Русской земле, смотреть, как плачут в избах голодные дети, как болеют от непосильного труда их матери, заглядывала в казармы, чтобы узнать, как на службе в четверть века длиной добры молодцы обращаются в стариков-инвалидов. Странствия эти приносили дивные плоды — срок солдатской службы сокращался, крестьяне получали из рук Константина волю. Словом, в конце 1825 года у Константина Павловича началась вторая жизнь, полная заманчивых приключений, волшебных событий и встреч, потекло призрачное бытие, не имевшее ничего общего с реальным положением дел, зато бесконечно привлекательное для простого люда. В один миг цесаревич стал всеобщим любимцем. Просто потому, что отказался взойти на русский престол после смерти Александра.

О событиях междуцарствия сказано очень много, но не обойтись без подробностей и нам — события зимы 1825/26 года слишком важны для нашего героя.

Мы помним, как не понравились Константину обстоятельства гибели Павла и сопровождавшая ее «каша»; помним, как торжественно цесаревич обещал Саблукову отказаться от престола, если тот ему достанется. Тогда, 25 лет назад, Константин мог находиться под непосредственным впечатлением злодеяния, однако и в последующие годы свежесть ощущений его, кажется, не оставила. Цесаревич неоднократно повторял, что царствовать не хочет и не будет, приговаривая: «Меня задушат, как задушили отца»{361}. Не склонный к мистике, здесь Константин Палович ощущал какой-то суеверный ужас — из-за внешнего ли сходства с Павлом, из-за внутренней ли, душевной связи, которая существовала между ними, или совсем по другим, неведомым нам причинам, но едва вопрос о царствовании поднимался, Константин начинал ужасаться и тосковать.

Убийство Павла было прологом. Завязка грядущей династической драмы пришлась на июль 1819 года. 13 (25) июля Александр Павлович присутствовал на учениях 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии, которой командовал Николай Павлович. Учения прошли превосходно, император остался доволен, пожаловал к великому князю и великой княгине обедать, сел между супругами, беседовал дружески, был ласков и любезен.

После обеда император вдруг переменил тон. По воспоминаниям Николая Павловича, Александр сказал ему и его супруге следующее. «Государь начал говорить, что он с радостию видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтоб уметь ценить молодости сия щастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует время. Что он неоднократно об том говорил брату Константину Павловичу, который был одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство!

Мы были поражены, как громом. В слезах, в рыданиях от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной»{362}.