Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 66

* * *

Мама держала бабушку у себя последние шестнадцать лет. Она хотела быть вместе с ней до самой ее смерти. Но сложность смерти заключается в том, что никогда не знаешь, когда же она придет. Я все время думала: если бы я только знала, когда она умрет, мне было бы легче. Бабушке было девяносто два. Выдержу ли я все это еще пять месяцев? Безусловно. Еще пять лет? Я не была уверена. Мы с мамой ходили в госпиталь дважды в день. Именно тогда я научилась укладывать бабушке волосы.

Когда ее выписали из больницы, мы поместили ее в дом престарелых. Она прекрасно осознавала, что с ней происходит, и мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Для всех нас это были самые тяжелые времена. Мы просыпались в разных кроватях, под разными крышами, в одном на всех отчаянии. Я улетела в Нью-Йорк, чтобы 10 сентября 2001 года выступить на поминальной службе по моему другу, и оказалась заперта в городе из-за атак на Всемирный торговый центр. Бабушку совершенно не беспокоило, что происходит со страной. Все, чего ей хотелось, – это знать, почему я не дома. «Где Энн?» – плакала она.

В некотором смысле она приспособилась, но все это было очень непостоянно. Стоило возникнуть нормальности, стоило каждой из нас к ней привыкнуть, как все менялось. Я тоже менялась. Все, на что, как мне казалось, я не способна, в конечном счете мне удавалось. Я сидела с ней в комнате и держала ее за руку, пока дантист выдирал ей зуб. Я выворачивала ей веки, чтобы вычистить источник заражения. Я чистила ей уши и научилась удалять ушные пробки. После полудня я отвозила ее к себе домой и готовила ей обед. Усаживала ее в свою ванну, терла мочалкой. Затем снова помогала вылезти, насухо вытирала, смазывала лосьоном, покрывала пудрой. Каждый вторник я мыла ее волосы в моей кухонной раковине и закалывала, когда они высыхали. Я делала ей маникюр, массировала шею и отвозила обратно в место, где она жила.

– Не оставляй меня у входной двери, – всегда говорила она. – Я не смогу найти дорогу.

– Я хотя бы раз оставляла тебя у входной двери?

Однако я задавалась вопросом, а не делаю ли я именно это? Как все сложилось бы, останься моя бабушка в Канзасе, в старом, полуразрушенном отеле, в окружении сестер и племянниц? Что, если бы я была там с ней? Помнила бы она, где находится ванная? Сгнили бы ли у нее все зубы? Открывала бы она глаза, двигаясь вперед?

* * *

Как-то раз, когда мы вернулись после обеда, она сказала, что никогда здесь раньше не была. «Ты ошиблась, – сказала она, вцепившись обеими руками в мое запястье. – Мы должны вернуться, я живу не здесь».

Я привела нескольких женщин, работавших там, и мы показали ей комнату, ее вещи. Ласково с ней говорили, но ничто не могло ее успокоить. После того случая я приезжала сюда и обедала с ней в столовой. Через несколько месяцев мама забрала ее к себе на несколько дней, а из Южной Калифорнии приехала моя сестра со своим сыном, и вместе мы перенесли бабушкины пожитки с третьего этажа на первый в точно такую же квартиру в закрытом отделении для слабоумных под названием «Нейборхуд». Я зарисовала схему расположения всех картинок на стенах, чтобы мы могли развесить их в точно таком же порядке. Все было на своих местах, не считая самой комнаты, и, когда мы привезли бабушку обратно, она не заметила разницы.

Мы с мамой переживали по поводу «Нейборхуда» – закрытые отделения всегда наводят тоску. И раньше мы надеялись, что до этого не дойдет. Поначалу это место казалось настоящим дурдомом, но через несколько дней все мы привыкли и успокоились. Оно было гораздо компактнее, и никто здесь не ждал от моей бабушки, что она сама найдет дорогу до столовой. Мы с мамой читали ей вслух книги Лоры Инглз-Уайлдер из серии «Домик в прерии», оставляя томик открытым на последней прочитанной странице, чтобы тот, кто придет потом, мог начать с того же места. Благодаря этим книжкам мы оставили свои тревоги. Вместо того чтобы беспокоиться о бабушке, я могла переживать из-за метели, появившейся из ниоткуда и занесшей Па снегом. Я боялась притаившихся индейцев и несчастного пса по имени Джек, которого впоследствии посадили на цепь. Было приятно столкнуться с таким количеством вымышленных трудностей. Из всех книг этой серии самая тяжелая – «Долгая зима». Вся семья оказывается заперта в лачужке, еда кончается, кончаются дрова, остаются лишь прутики. Их страдания, даже перед лицом наших трудностей, были ошеломляющими. Затем как-то раз я пришла навестить бабушку и обнаружила, что книга разорвана в клочья. Почему-то из всех томов она выбрала именно этот и разорвала каждую страницу на отдельные слова так, что вся ее комната была покрыта бесконечными письменами, и я не могла не залюбоваться этим. Честно говоря, мне тоже больше не хотелось слышать о той зиме.

Мне никогда не приходило в голову отождествлять бабушку, жившую в отделении для слабоумных, с бабушкой, которую я знала прежде. Я решила любить ту, которая у меня есть. Я старалась забыть о том, как она кормила перепелов на заднем дворе в Северной Калифорнии. Я постаралась забыть о ее вишневых деревьях и друзьях, заходивших по вечерам выпить джина с тоником. Та женщина, что шила кукольные платья, была щедрым акционером «Си-Энд-Эйч Грин Стем-пс», тушила мясо, любила своих собак и когда-то мыла мои волосы в своей кухонной раковине, ушла. Однако та, что пришла ей на смену, по-прежнему любила бананы и могла быть ужасно милой. Большую часть времени она спала, иногда я будила ее и кормила кусочком торта с манговым муссом, который, как я сама для себя решила, был ее любимым. Едва проглотив последний кусок, она снова засыпала. Когда однажды посреди ночи она упала с кровати и сломала бедро, в приемном покое я стала называть ее Эва, а не бабуля. Она отзывалась на Эву, поворачивалась ко мне и иногда отвечала: «Да?» Я надеялась, что она снова стала Эвой и что в долгие дни, не занятые ничем, кроме сна, видела танцевальные залы, кузницу и кухню своей матери в здании старого отеля.

* * *

Замена тазобедренного сустава не убила бабушку, которой к тому времени исполнилось девяносто пять. Не убил ее и месяц в кошмарном реабилитационном центре, где мы с мамой по очереди сидели