Георгий Иванов - Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов Страница 66

«Желаю ли я монумент или жрать?» (насчет издания моих стихов). «Жрать» желаю в тысячу раз больше. Но то, что не находится ни одной души, пожелавшей бы издать мою книгу — отбивает охоту писать стихи. Это необитаемый остров. На необитаемом острове можно ловить галок и их жрать — для поддержки существования, можно и для развлечения дрочить в кулак — но творчество невозможно. Тяжесть читательского равнодушия и презрения, выраженного ясно в этом факте (т. е. невозможности издать книгу), испытываю порой очень мучительно. А впрочем все равно. Кстати, этот самый глубокоуваж<аемый> Абрам Саулович Каган — конечно, он от этого отречется — издал в Брюсселе в 1939 году «Зеркало» Одоевцевой 1000 экз.* Все издание давно распродано под метелку. Не сожжено немцами, не погибло в наводнении, а распродано, чего и не отрицают владельцы книжн<ого> склада 29, rue St Didier — которые распространяли издание. Распродано целиком. А деньги? Деньги получил представитель «Петрополиса» — мы ему обязаны отчетом. Кто такой? Не имеем права сообщать адреса. А где Блох[812] или Каган? Тоже не имеем права. Если хотите, можете им написать через нас — перешлем. Плюнуть проще — чем писать, марки тоже стоют денег. Но раз Вы встречаетесь с Каганом, «подзовите-ка» его и расспросите». И за «Отплытие на о. Цитеру», распроданное давным-давно — никогда ни копейки не получил. И за «Распад Атома». Ну вот, прощупайте при случае совесть занятого теперь Научным издательством А. С. Кагана.[813]

Это может подтвердитьОдин Вольфсон, другой Вольфсок[814] Александр Беленсон [815] Александр Мовшензон[816]Яков Ноич БлохРаиса Блох[817]И Каган Абрам Саулыч.

Это рефрен к «Балладе об Оцупе» 1921 года.[818] Тогда же предполагалось научное исследование «Блохи в русской литературе». И, заметьте, все смеялись, и никто не считал авторов (напр., Мандельштам) зоологическими антисемитами. А слыхали ли Вы, как, в те же времена, расшифровывалась на советский лад фамилия Оцупа. О.Ц.У.П. — Общество Целесообразного Употребления Пищи. И очень подходила. Он, т. е. Оцуп, сиял толщиной и красномордостью в тощей толпе времен военного коммунизма. Ах, сколько интересного я знаю об Оцупе. Ах. Ах. И это тоже «умрет со мной». Конечно, Вы писали мне Ваше уважаемое мнение о первой партии Дневника, хвалили Кукушечку и осуждали Корону.[819] Но меня вторая порция интересует. Там — представьте — одно кажется мне чрезвычайно удачным. А именно «На юге Франции».[820] А м. б., я и ошибаюсь. Открою секрет. Идеалом поэзии для меня является «цветное пятно» без смысла. И мне кажется, что это «приближается к идеалу».

Политический автор очень ждет и переписки, и Вашего мнения о ней. Вспомните о моей приписке в прошлом письме, пожалуйста. Спасибо за желание прислать нам, что <отняли?> у графа. Но, пожалуйста, не надрывайтесь из-за этого. Целую ручки Ольге Андреевне (как видите, начало получаться, сперва от излишнего усердия целуем ррручки).** «И оба благодарим заранее». Адамович, кстати, раз приложился с размаху к ручке Мережковского.

Просим сразу сообщить о прилагаемом шедевре и прислать образцы Елагина и какие другие.

Обнимаю Вас

Г.И.

Почтамтская 20, кв. 2.

(Продолжение)

В конце августа 1922 г. Одоевцева уехала за границу.[821] Я жил на отлете: командировка от Адриана Пиотровского (сына Ф. Ф. Зелинского)[822] — паспорт, визы, место на пароходе, поездка в Москву. В жизни Почтамтской почти не участвовал. Она стала очень оживленной и многолюдной — проходные казармы. А. фон Цурмюлен играл первую роль. Одну из наших комнат отдали «под жильца» спекулянта Васеньку (описан в «Третьем Риме»), очень польщенного, что попал в блестящее общество. В числе новых друзей оказались Лохвицкий-Скалон, сын Мирры[823] и некто Б. Ф. Шульц,[824] мой однокашник, б<ывший> гвард<ейский> офицер, теперь скрывшийся от призыва, голодный, несчастный. Он был первым красавчиком в классе, теперь с горя готовым «на все». Анонимный племянник своего дяди появился, может быть, при мне, я не помню. Имени его я так и не узнал. «Страшный человек» — называл его Адамович.

Новая компания бурно играла в карты и пьянствовала. До этого Ад<амович> не пил ничего и не держал колоды в руках. Теперь стал завсегдатаем клубов. (Клуб имени тов. Урицкого. Клуб Коминтерна. Пролетарский клуб имени тов. Зиновьева — швейцар в ливрее, весь в медалях, высаживает гостей. Лихачи с электрическими фонариками на оглоблях. Зала бакарра. Зала шмен де фер***. Рулеточная зала. Ужины, девки, педерасты. НЭП в разгаре.) Часто играли — и очень крупно — и на Почтамтской.

— Очень весело стало жить, — повторял Адамович. — Как жаль, что ты уезжаешь.

— А ты не уедешь, ведь собирался?

— Не знаю. Может быть. Вряд ли. Мне и так хорошо.

Однажды он вдребезги проигрался — где взять денег. Отдать

было необходимо до зарезу — нравы были крутые, полубандитские — не отдашь, могут избить до полусмерти, а то и плеснуть кислотой. Он был в панике.

— Да продай теткину спальню (за нее предлагал что-то очень большие деньги какой-то скоробогач).

— Что ты! А если тетя узнает — как я ей посмотрю в глаза! Никак я не сделаю этого.

И как-то выкрутился, ничего не тронув в квартире.

Когда, после отъезда Адамовича за границу, недели две спустя, на кв. № 2 нагрянул уголовный розыск, переарестовав всех ее обитателей — Шульца, Васеньку, прислугу Марианну — обстановка была целиком вывезена — одной из эмигрантских забот Адамовича стала сложнейшая паутина «писем из Петербурга», сообщавших, что на Почтамтской все в сохранности, ковры выбиваются, бронза чистится, статуя каррарского мрамора переставлена на лето в тень, чтобы мрамор не пожелтел. Тетка верила, напоминала — «напиши, чтобы проветривали пуховые подушки...» Канитель эта кончилась сама собой спустя несколько лет: тетке внушили, что переписываться запрещено и, чего доброго, верных людей, хранящих ее квартиру, могут за переписку арестовать, тогда и пуховые подушки пострадают...

В «Красной газете» начала марта 1923 г. можно отыскать заметку приблизительно такого содержания: «На льду реки Мойки против б<ывшей> протестантской кирхи, рядом с прорубью обнаружена шкатулка накл<адного> серебра фирмы Фраже с инициалами В. Б. В шкатулке, завернутая в наволочку с теми же инициалами, оказалась отрубленная голова мужчины средних лет с большой черной бородой».[825]