Алексей Карпов - Владимир Святой [3-е издание] Страница 66

Во всяком случае, летопись сообщает о прибытии греческого посольства в Киев под 986 годом. Совпадение с датой болгарской катастрофы Василия весьма знаменательно.

Из приведенного выше свидетельства Яхъи Антиохийского видно, что ко времени начала переговоров между Василием и Владимиром обе страны находились во враждебных отношениях друг к другу. Русская летопись позволяет уяснить причины этой враждебности: как мы помним, к 985–986 годам относятся переговоры Владимира с Волжской Болгарией и (или?) Хорезмом — мусульманскими странами, заведомо враждебными христианской Византии.

Присоединение к Русскому государству Тьмуторокани (по нашим расчетам, 985–986 годы) также не могло не ухудшить русско-византийских отношений. Однако контакты Владимира с миром ислама не пошли дальше прощупывания почвы относительно политического и религиозного союза и не увенчались успехом. Продолжая политику отца и прежних правителей Киевской Руси, Владимир стремился к укреплению своего влияния прежде всего на юге и юго-западе. Переговоры с Византией и восстановление союзнических отношений с Империей были, несомненно, выгодны ему.

Судя по «Повести временных лет», в состав византийского посольства входили духовные лица. Это обычная практика византийской дипломатии, независимо от того, к кому отправлялась миссия — к язычникам, иноверцам или христианам. В предыдущей главе мы уже говорили о том, что Владимир был открыт для миссионерской проповеди со стороны различных конфессий, а также о том, почему именно христианская проповедь могла найти в его душе наибольший отклик. Греки, прибывшие в Киев, не были первыми христианами, которых он видел; более того, вероятно, не они первыми попытались склонить его в свою веру. Но летописец сообщил своим читателям о миссии философа, считая именно ее началом обращения Владимира в христианство.

Владимир рассказа об «испытании вер» — несомненный язычник и по своему мировоззрению, и по своей психологии. Он и отнесся к проповеди грека как язычник, ища в его словах прежде всего ощутимой выгоды для себя лично. И до, и после крещения князь глядел на мир глазами политика, правителя своей державы, интересы которой (вряд ли различимые со своими собственными интересами) стояли для него на первом месте. Просьба греков о помощи, то плачевное положение, в которое попала Империя, — все это давало киевскому князю возможность в полной мере воспользоваться выгодами собственного положения, получить от переговоров максимум того, что они могли дать.

Владимир согласился предоставить военную помощь императору Василию. Но дело стало за ценой. Как мы помним, русский князь не считал для себя выгодным разменивать дружину на золото или серебро. («Серебром и златом дружины не добыть, а с дружиною добуду себе и серебра, и золота», — говорил он в свое время.) Поэтому (может быть, даже не поднимая вопрос о деньгах) русский князь потребовал от императоров ни много ни мало, как руки их сестры, дочери императора Романа II, порфирородной принцессы Анны. Женитьба на византийской принцессе-христианке князя-язычника в любых обстоятельствах была бы невозможной. Поэтому очевидно, что в ходе переговоров встал вопрос о крещении князя; вероятно, Владимир дал понять о своей готовности в случае благоприятного ответа принять христианскую веру. Так, предположительно, реконструируется ход русско-византийских контактов в 986 году.

Надо ли говорить о том, как поразило, в какое смятение привело византийских послов, прибывших в Киев, предложение русского князя! Во все времена брачные отношения сильных мира сего — предмет высокой или низкой политики, объект торговли и спекуляций. Но требование Владимира было в своем роде беспрецедентным. В нем, пожалуй, в равной степени проявились два различных, но во многом связанных в биографии князя начала — с одной стороны, его несомненная государственная мудрость, ясное осознание тех громадных преимуществ, которые могла бы получить Русь, если бы ее глава породнился с правящим византийским домом; с другой — непомерное тщеславие и гордыня. Имевший пять «водимых» жен и несколько сотен наложниц, князь возжелал заполучить на свое ложе самую знатную и, пожалуй, самую недоступную невесту из всех имевшихся в тогдашнем мире.

И это было воистину так. В те времена византийский император бесспорно стоял на первом месте среди правителей Запада и Востока как прямой наследник римских императоров (вернее сказать, как собственно римский император). Анна же, которую Владимир потребовал себе, являлась не просто византийской принцессой, и даже не просто дочерью и сестрой византийских императоров, но порфирородной принцессой — то есть рожденной в Порфире, особом покое императорского дворца, где имели счастье появляться на свет лишь дети правящего в то время императора. Порфирородные представители династии (порфирогениты) всегда были окружены особым священным ореолом, их судьбы напрямую связывались с судьбами Империи, и отдавать их «на сторону» нельзя было ни в коем случае.

В свое время император Константин Багрянородный, автор известного нам трактата «Об управлении Империей», разъяснял своему сыну, будущему императору Роману II (отцу Анны), а заодно и всем последующим василевсам, как именно следует отвечать на «неразумные и нелепые домогательства» правителей «варварских» стран (особенно «из этих неверных и нечестивых северных племен»), которые пожелали бы породниться с правящей в Византии династией. Такую просьбу следовало немедленно отвергнуть как кощунственную и недопустимую; при этом Константин предлагал ссылаться на слова, якобы произнесенные императором Константином Великим (IV век) и начертанные на престоле константинопольского храма Святой Софии: «Никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением». «Подобно тому, как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка», — высокомерно утверждал порфирородный император. Если же кто-либо из правителей Ромейской державы дерзнет совершить нечто подобное, то он «должен рассматриваться как нарушитель отеческих заветов и царских повелений, как чуждый сонму христианскому — и предается анафеме». Таким был, по словам Константина, незаконный узурпатор престола, его собственный тесть Роман I Лакапин, выдавший в 927 году свою внучку (разумеется, не порфирородную, дочь своего сына Христофора) за болгарского царя Петра; но ведь Роман и был человек «простой и неграмотный», действовавший самовластно, «не повинуясь при этом запретам церкви, не следуя заповедям и повелениям Великого Константина», — за то он и «ненавидим, порицаем и поносим» всем ромейским народом, утверждает Константин; его поступок нельзя оправдать никакими соображениями политического характера{226}.