Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья» Страница 67

Но еще предстояло пережить самое страшное — похороны, поминки… И вообще, как жить дальше? И зачем?..

А накануне среди родни и приживалок Высоцких зашелестел шепоток, будто Марина вознамерилась увезти с собой, во Францию… сердце Владимира. Они принялись контролировать каждый ее шаг, следовали буквально по пятам, не отступая ни на минуту.

Да, такая мысль в какой-то миг у Марины действительно мелькнула. И так, в порядке бреда, даже переговорила со знакомым фельдшером… Но потом остыла. Организаторам похорон удалось «похоронить» и эту Маринину мечту.

Последнюю ночь она провела в комнате рядом с Владимиром.

То, что творилось в Москве в те дни, известно. Олимпиада, множество гостей — и вдруг смерть Поэта. Позже Марина скажет, что видела множество похорон королей и принцев, но такого — никогда в жизни. Прощание с Высоцким объединило тысячи людей…

Пришли все. Не «вся Москва», а именно все, потому что он пел для всех про то, что они чувствовали, думали, но не умели или не могли сказать вслух. Их было так много, что охраняли другие тысячи людей в форменных рубашках с погонами. Хорошо, что последних было много. Иначе маленькому зданию, где Он лежал, пришел бы конец, началась бы Ходынка… Грузовики с камнями и мешками с песком, как разумно расставленные плотины, устойчиво перегородили близлежащие улицы и заставили море войти в строго очерченные берега. Из потока образовалась людская река…

Она начиналась от Котельнической набережной и медленно текла к «Таганке», где на сцене в последний раз находился Поэт и Гамлет. В зале сидели родственники, друзья, коллеги, знакомые. А он смотрел на них с портрета. Из динамиков тихо неслось, обволакивая: «С миром отпущаеши…»

К ваганьковским воротам кортеж подъезжал очень осторожно. Дмитрий Чижиков через свой фотообъектив имел возможность, не привлекая к себе внимания, рассмотреть Маринино лицо, попытаться представить себе ее душевное состояние: «Неожиданно я понял, что эта женщина, оказавшаяся в сложнейшей и драматической ситуации, совсем не растеряна. В безмерном своем горе она предельно собранна, сосредоточенна, словно уже приняла — на четвертые сутки трагедии — какие-то глубоко продуманные, может быть, пока скрываемые от посторонних, решения — как же ей жить дальше…»

После похорон Фарида Володарская, уже не в силах сдерживать себя, решила «просветить» Марину и сообщила, что у ее дорогого Володеньки в последнее время была «одна молодая девка, которая везде-везде постоянно его сопровождала».

— Когда тебя не было, он ее, сучку, даже к нам на дачу привозил, представляешь? Да и тут она не раз ночевала, в твоей спаленке!

С каменным лицом Марина произнесла: «Je vous prie, pardonnez-moi, Marie, mais vous avez des maniéres un peu grossières».

— Что-что? — не поняла Фарида.

— Это цитата. Чехов. «Три сестры»: «Прошу извинить меня, Мари, но у вас несколько грубые манеры».

Фарида даже задохнулась от праведного возмущения:

— А без Чехова ты не можешь? Он что, тебя преследует?!

— Скорее я иду за ним, — кротко улыбнулась Марина. — Все время ищу связь…

Она вернулась в комнату и отозвала в сторону Янкловича:

— Давай-ка, Валера, я хочу познакомиться с твоей «сестрой».

— Марина, ну чего теперь-то? Володи уже нет в живых… — пытался урезонить ее Янклович.

«И вот тут она себя показала истинно русской бабой, — рассказывал он потом, — всех начала пытать, расспрашивать. А мне в гневе высказала: „Как вы посмели, зная об этом, выставить меня в таком свете?“ Она была уверена, что, кроме нее, у Володи никого не могло быть. Нет, ей было понятно, что у него может быть интрижка случайная — ведь она сама актриса и понимала, что у актера может что-то такое произойти. Но чтобы что-то серьезное — это у нее даже не укладывалось в голове…»

На следующий день Марина позвонила Вадиму Туманову, который в последние годы был самым близким и авторитетным для Высоцкого человеком, попросила приехать на Малую Грузинскую:

— Вадим, есть разговор.

Дома за столом сидели Эдуард Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще, человек девять-десять.

— Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина… Правда это или нет? — глядя на него в упор, жестко спросила Марина.

Вадиму Ивановичу не впервой было держать удары. Но тут…

— Марина, — помедлив, сказал он, — во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал — а он среди нас, — это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было.

Все молчали. Туманов встал и, ни с кем не прощаясь, уехал.

Позже, касаясь этой непростой темы, он деликатно обмолвится: «Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины…»

Вообще, присутствие некой Оксаны в жизни Владимира Семеновича, как выяснилось после трагического июля 1980 года, стало полной неожиданностью для многих. Даже Валерий Золотухин, который неизменно стремился быть в курсе всех сердечных сует друга, откровенно недоумевал: «…Что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал… Ничего не знал… Ничего… Любовь не вечна, и с годами страсть проходит. Высоцкий был чертовски обаятельным человеком, женщины его обожали, да и он — натура увлекающаяся. Марина многого не знала из его донжуанского списка…» И, блюдя мужскую солидарность, на всякий случай добавлял: «Да и Володя, думаю, не подозревал, чем живет без него Марина…»

Однако о существовании Оксаны знали другие. В свое время она была (без церемоний) представлена и Абдулову, и Бортнику, и Ласкари, и Бабеку Серушу, и соседу Валере Нисанову, и тому же Вадиму Туманову. Поначалу друзья отнеслись к ней как к очередной девушке Высоцкого, а потом, как уже она сама полагала, это переросло в совсем другое отношение: кто-то принял, кто-то — нет. Нина Максимовна Высоцкая даже общалась с «этой девицей», но на поминках, обнимая Марину, твердила сквозь слезы: «Мариночка, ты — наша с Семеном Владимировичем единственная дочка. Надеемся, ты будешь с нами…»

Через два дня после похорон Марина улетела домой. Москва стала для нее чужим городом, отобравшим у нее Володю, городом, населенным людьми, которые предали ее. На все уговоры остаться, побыть еще она говорила: «Я должна лететь. Я не могу оставаться тут и бесконечно лить слезы. Не могу и не хочу. И не буду. Я должна, я не имею права срывать контракт. Меня ждут. Я не могу никого подводить».