Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 67

В 1993 году Кушнер с женой Леной Невзглядовой снова были в Бостоне. При встречах, кроме стихов и интеллектуальных бесед, мы, как водится, перемывали кости общим приятелям. Конечно, говорили и о Бродском. Это как закон. Его имя всегда первым попадалось на язык при встречах общих с Бродским литературных знакомых (хоть писателей, хоть читателей). Все испытывали неутолимый интерес не только к тому, что он в последнее время написал, но и что он сделал или сказал. Во время одной из «промывок» я информировала Кушнеров, «кому вставил козу наш нобелевец за последний квартал текущего года». Саша сочувственно покачал головой: «Неужели? Ну, нас-то он никогда не обижал... Он нас любит, правда Лена?»

Разумеется, у меня не хватило духу сказать им об уже ходившем по рукам стихотворении «Письмо в оазис», посвященном Кушнеру.

...Вообще, сакраментальный вопрос, кого любит и кого не любит Иосиф Бродский, был темой постоянных обсуждений и в камерных беседах, и на многолюдных тусовках. Я даже составила список известных мне друзей, приятелей и знакомых Бродского, распределив их по четырем категориям:

1) кого он любит;

2) к кому хорошо относится;

3) кого терпит;

4) кого на дух не выносит.

Как-то мы выпивали и дурачились в «Самоваре», и я подсунула этот список Иосифу, попросила его внести изменения, поправки, и... расписаться. Что он и сделал. Но посколько все в мире, включая и отношение Иосифа Бродского к своим приятелям, изменчиво и непостоянно, было решено, что этот список действителен только на число, день, месяц и год, когда он был составлен.

Список «любит – не любит» хранится в моем архиве под семьюдесятью замками. Обнародовать его в обозримом будущем я не собираюсь. Он будет рассекречен лет через сто после моей смерти...

Но если читателям интересно, где находится автор этой книжки, с глубоким прискорбием сообщаю, что она (то есть я) на то число, день, месяц и год угодила в малопочтенную категорию «терпит».

В последние годы Бродский жаловался, что он смертельно устал от просьб кому-то написать и позвонить, на кого-то повлиять, чему-то посодействовать... А также дать денег и разрешение у него пожить.

Однажды он сказал, что на две недели уезжает в Европу, и спросил, не могу ли я пристроить в Нью-Йорке малознакомого мне поэта Н. Н.

Я поинтересовалась, почему Н. Н. не может пожить на Мортон-стрит, раз Иосиф все равно уезжает. «Боюсь, что сопрет Нобелевскую медаль», – ответил лауреат.

В связи с Нобелевской медалью мне вспомнился забавный эпизод. Бродский любил говорить, что присуждение ему Нобелевской премии было полнейшей для него неожиданностью. Мягко говоря, это не совсем так.

В середине ноября 1986 года, за день до объявления нобелевских лауреатов, он позвонил нам в Бостон, очень взволнованный и возбужденный, и сказал: «Мне осталось 24 часа нормальной жизни... Завтра начнется...»

На следующий день оказалось, что «Нобеля» он не получил. И у меня, у змеи, было искушение позвонить ему и поздравить с продолжением «нормальной жизни». Но я ему не поддалась.

О реакции Бродского (и его друзей) на получение «Нобеля» и рассказано, и написано. Но, вспоминая «Расемон», я хочу привести отрывок из письма нашего общего друга Славинского.

...Когда пришло известие о премии, я позвонил в «Русскую мысль» и продиктовал им свой отклик, что-то вроде «Ура, мы ломим, гнутся шведы...» Надеюсь, что мою радость по этому поводу разделяют непосредственные учителя Б. в поэзии: Рейн, Найман и Бобышев... (О реакции одного из самых близких друзей написано ниже. – Л. Ш.)

Славинский продолжает:

А узнал я о премии сидя в своем кабинете на Би-би-си. Влетает продюсерша: «Славинский, поздравляю, ты был прав!» – «С чем это?» – «Помнишь, ты меня просил сохранять записи Бродского, потому что он, того и гляди, получит Нобеля? Ну вот...»

А вскоре после Джон Ле Карре повел меня в тот самый ресторан в Хэмпстеде, где они сидели с Жозефом в тот день... Ну, закусывают они, а тут вбегает старушка Брендель, у которой Бродский тогда гостил: «Мой мальчик, скорее возвращайся, только что звонили из Стокгольма...» Ле Карре сказал, что тут же подсунул Иосифу книжку для автографа. И еще сказал, что Бродский чудовищно смутился и забормотал: «Почему мне? А как же Борхес, Грэм Грин?..» Чуть ли не извиняться начал. Ле Карре ему ответил: «It’s all about winning» («В этом деле главное победить».)

Впрочем, этот эпизод уже описан Валентиной Полухиной, взявшей интервью у Ле Карре.

А вот судя по реакции «ахматовской сироты» Наймана, получение Бродским Нобелевской премии было ударом в наймановское солнечное сплетение. Помню, как, впервые приехав в Америку в 1988 году, он раздраженно рассказывал нам об этом обозлившем его эпизоде. В день получения Бродским «Нобелевки» Рейн позвонил Найману «в состоянии эйфории», с поздравлениями по поводу «нашего общего успеха и общей победы». И Найман ловко отбрил его: «К нам это никакого отношения не имеет».

В «Славном конце бесславных поколений», в главе «Вранье, вранью, враньем», также описан этот эпизод с той разницей, что извещает Наймана о премии некий М. М. Итак, цитата:

Когда объявили о Нобелевской премии, М. М. обезумел. В тот день я был за городом, вернулся поздно и по лицу жены понял, что что-то не в порядке. Она сказала про премию, я апробированно пошутил, что это не причина расстраиваться, и она прибавила, что звонил М. М. в маниакальном состоянии, захлебывался: «Поздравь Тольку! Это наша общая победа, наша общая премия». Тогда она сказала, что нет, его, Бродского, и он прорычал «Будьте вы оба прокляты!» – и шваркнул трубкой[17].

В этой истории умиляет выражение «что-то не в порядке» по поводу получения Бродским Нобелевской премии... Как будто у Найманов квартиру обокрали или квартальной премии лишили.

...Я ни разу не попросила Бродского пристроить мои писания... может быть, из деликатности, а может, из страха услышать отказ.

Достаточно, что он по собственной инициативе дал мне рекомендацию в Макдаул-колонию, американский вариант дома творчества. Я прожила во глубине сосновых лесов, в избушке на курьих ножках, на полном обеспечении два месяца, так и не написав ни одного высокохудожественного произведения.

Но время от времени я осмеливалась давать Бродскому почитать свои рассказы и повести. Витя говорил: «Ты, Зин, на грубость нарываешься». Мама откликалась немецкой пословицей, которая в переводе на русский звучит примерно так: «Он тебя так влепит в стену, что ножом будет не выковырять».

Почему я бесстрашно лезла в пасть к тигру? Потому что ничего не теряла. Мои рукописи не лежали в «Farrar, Straus & Giroux», поэтому отзыв Иосифа не мог повлиять на решение публиковать их или отклонить. Мне очень важно было услышать его мнение. А вдруг похвалит невзначай? Поэтому я посылала их Иосифу в сопровождении такой записки: «Если понравится, звони в любое время дня и ночи. Если не понравится – не звони никогда».