Алексей Гастев - Леонардо да Винчи Страница 67

Что же касается выражения лица и соответствующего ему расположения духа, об этом трудно сказать что-нибудь достоверное, так как одному оно покажется язвительным и насмешливым, другому – самодовольным, третьему – огорченным из-за предоставленного ему недостаточно почетного места. Тем более что обдуманность и хороший вкус в украшении одежды некоторые богачи готовы приписать его бедности, а молчаливость – незнанию: недаром же Мастер предпочитает подобным праздничным сборищам тесный кружок, где преподает, не повышая голоса.

И поистине всегда там, где недостает разумных доводов, их заменяет крик, чего не случается с вещами достоверными. Вот почему мы скажем, что там, где кричат, там истинной науки нет, ибо истина имеет одно-единственное решение, и, когда оно оглашено, спор прекращается навсегда. И если спор возникает снова и снова, то это наука лживая и путаная, а не возродившаяся достоверность...

Истинные науки – те, которые опыт заставил пройти через ощущения и наложил молчание на языки спорщиков.

В этом поражающем своею решительностью рассуждении все верно и правильно; только для полноты картины сюда надо добавить другое, между яростными восхвалениями опыта имеющее вид оговорки, предпринятой из осторожности и чтобы не впасть в одностороннюю крайность, но, путешествуя крутыми рискованными тропинками, иметь на что опереться.

Природа полна бесчисленных причин, которые никогда не были в опыте.

Поэтому когда Леонардо настаивает, что пусть-де его не читают, кто не является математиком согласно его принципам, он должен бы выставить еще необходимое условие, а именно: пусть не читают его те, которые ищут в высказывании простейшее единство, но приготовятся к упреждающим или же заключающим оговоркам.

70

Вода, ударяемая водою, образует вокруг места удара круги; звук – на далекое расстояние в воздухе; еще больше – огонь; еще дальше – ум в пределах Вселенной. Однако поскольку он ограничен, он простирается не в бесконечность.

Всадник горячит лошадь и одновременно уздечкою сдерживает ее нетерпение – расширяясь со страшной быстротой, воображение ограничивает само себя, а не скитается в воздухе беспорядочными движениями подобно подхваченному ветром листу бумаги. Похоже, что оговорка или оглядка есть наиболее общий принцип этой отважной и осторожной души в ее путешествиях, чему есть удивительные примеры. Так, когда Леонардо с величайшей энергией призывает к справедливости и милосердию относительно выдающихся и достойных людей, а храбрых исследователей именует земными богами, заслуживающими изваяний и почестей, то, сохраняя ту же серьезность, он оговаривается внезапно, чтобы не поедали их изображений, как это, мол, делается в некоторых местностях Индии. Леонардо, по-видимому, имеет в виду Новый Свет, о котором путешественники – между ними Америго Веспуччи – рассказывают, будто бы тамошние жрецы разрезают такие изображения на куски, поскольку они деревянные, и молящиеся отщипывают понемногу и съедают с пищей: считается, что таким путем они съедают каждый своего святого и тот в будущем оградит их от напастей.

Всевозможные неприятности ожидают обрекающего себя поискам истины достойного человека: краткий срок его жизни и то он проводит подобный акробату, балансирующему на канате с помощью длинного шеста, когда на одной оконечности укреплен аргумент, а на другой – оговорка. И это равновесие исключительно шаткое; удерживается же он наверху еще и покуда из расступающегося перед ним сумрака будущего извлекает одну за другой новые вещи, каких прилежным изобретателем называет его францисканец Лука Пачоли, ученый монах. Впрочем, количество новых вещей, остающихся в воображении или на бумаге, настолько превышает осуществленные изобретения, что изобретатель как бы переселяется в будущее и там орудует, тогда как настоящее время обладает его менее деятельным двойником. И если мессер Амброджо с товарищами пытается выведать о предстоящих событиях окольными путями через указания звезд, Леонардо эти события создает своими усилиями: неизвестно, что больше влияет на судьбу государств и их подданных – изобретение какой-нибудь новой машины или фантазия и прихоти властителей, не простирающиеся дальше объявления войн и обложения граждан обременительными налогами.

С другой стороны, влияние Мастера тем успешнее сдерживается, чем вернее он следует советам вроде того, что, дескать, зачем давать ослу салат, если с него довольно волчца, как ему в пору юности преподавал мессер Паоло. Запавшее тогда в душу семя проросло и, поощряемое обстоятельствами и равнодушием некоторых, стало куститься. Мастер оставлял доступными постороннему взгляду одни свои странности, выражался загадочно и давал повод сравнивать себя с греческим Эмпедоклом45, носившим медные сандалии и багряницу и чародействовавшим в Селинунте и других городах. Не более трех человек могли иметь приблизительное понятие о всей его деятельности: мессер Фацио Кардано, францисканец Лука и Джакопо Андреа, феррарец, с которым Мастер сотрудничал при улучшении оборонительной системы каналов вокруг миланского замка. Но и те вряд ли достаточно вчитывались в параграфы, написанные диковинным способом справа налево, и не могли уловить важнейшие тонкости, как это возможно сделать теперь, когда они, если имеются налицо, все упорядочены, переведены или, точнее сказать, перевернуты на обычный манер, тщательно изданы и находятся в библиотеках, где каждому желающему доступно их полистать. А ведь именно тонкости, как эти бесчисленные оговорки – свидетели мужества и одновременно боязни исследователя, пробирающегося мелководьем за истиной, – свидетельствуют, что Леонардо не жертвует ни одной частью добытого опытом знания ради непротиворечивости суждения.

Однако противоречие или оговорка – не только препятствие, задержка или удлинение кратчайшего пути: напротив, истина другой раз скрывается на окольных тропинках, а через оговорку нередко удается достичь нового изобретения. Что такое кулачки и эксцентрики, как не оговорка среди деталей машин, неудачные дети в семействе, гордящемся совершенной круглостью и прямизной? Если же так, не есть ли достижение Кеплера, допустившего в солнечную систему вращение не по кругам, величайшая из оговорок к системе Коперника? Наконец, топтание Леонардо, его осторожность, сомнения, возвращение к пройденному, даже забывчивость и противоречивость в высказываниях – не есть ли это надежные признаки новой науки, не стесняющей себя неразрушимою догмой или обязательным требованием стройности и красоты?

Приготавливаясь к диспуту в Замке, Мастер со свойственным ему терпением подобрал примеры как в пользу возможности распространения силы на расстояние, так и опровергающие эту возможность, не упустив ни змею, пристальным взглядом притягивающую соловья, как магнит железо, ни волка, имеющего якобы способность взглядом производить у человека хрипоту, ни страуса и паука, которые, как говорят, взглядом высиживают яйца. Однако день 28 февраля 1498 года имел, наверное, меньше значения для науки, чем для имущественного положения Мастера. Надо сказать, что, не имея в Милане, ни где бы то ни было недвижимости, Леонардо все же не настолько нищ, как изображает для герцога, – бережливость, унаследованная им от нескольких поколений нотариусов, дала ему набрать сумму в четыреста дукатов, сохранявшихся в его комнатах в Корте Веккио в укромных местах. С другой стороны, те, от кого почти исключительно зависит указанное имущественное положение Мастера, помнят о его обстоятельствах и заботятся, чтобы они улучшались. Разве не показал это герцог, когда при окончании диспута казначей мессер Гуальтиеро огласил дарственный акт о предоставлении флорентийцу Леонардо да Винчи за большие заслуги перед династией шестнадцати перт земли с виноградником за стенами города у Верчельских ворот?

За время пути or Замка к Корте Веккио – верхом, медленным шагом, – освежая дыхание холодным февральским воздухом и купаясь в излучении звезд, Леонардо постепенно высвобождается из чешуи слов и их сочетаний, хотя бы пригодных для полемики; но не стоит все же их сохранять ввиду малой значительности и чтобы оставить место вещам более существенным и важным. Тем не менее дома в его помещении на втором этаже разостланный на столе под латунным рефлектором лист бумаги оказывается приготовлен не для какого-нибудь научного рассуждения. С помощью циркуля он чертит два концентрических круга, из них внешний диаметром поболее дюйма; затем тщательно замысловатейшим образом размечает получившееся кольцо и занимается этим до полуночи с громадным терпением. Но чтобы по размеченному нарисовать лабиринт, иначе говоря, связный орнамент, в каждую точку которого, следуя причудливым линиям или тропинкам, возможно попасть, не пересекая белое поле, ему недостанет оставшегося ночного времени, ни даже двух ночей, но понадобится часть третьей ночи. Когда же постройка будет закончена, внутри малого круга Мастер напишет: Академия Леонардо да Винчи.