Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 68

29_____

Встал не поздно, ходил утром на почту посылать «Елевсиппа» Нувелю{310}. Я люблю ясные утра, я люблю вечера и ночи, менее всего я люблю дни. Опять ни от кого писем, и Павлик меня забыл. Мы ждали долго, долго, до темноты, парохода, разборки писем — нет, нет. Был теплый звездный вечер, будто южный городок. Я люблю приходы пароходов, мелькание новых лиц, оживление берега. Ночью была ясная луна и звезды, караульщики в саду тихонько пели, так не хотелось в комнаты. Отчего меня все забыли? Я живу почти от почты до почты.

30

От Павлика писем нет. Больше ничего не хочу помнить. Что это значит?

31_____

Послал телеграммы Павлику и Нувель о нем, вечером получил ответ: «Павлик здоров. Пишу. Нувель»{311}. Переводов нет, писем нет. Привыкаю жить, не думая о скором отъезде в Петербург, пожирая яблоки, ничего не делая длинный, длинный день, смотря на мирные виды тупо и теперь без особенного ропота. Волга вечером, толпа на берегу, пароходы действуют гипнотически. На все смотрю, думая, что, м<ожет> б<ыть>, скоро не буду ничего видеть. Сегодня на большой дороге убитый котенок; какой abandon позы, будто крепко, крепко спит; если тело чувствует, я думаю, приятно разлагаться, будто расчесывать язвы, будто пролежни, сладкая и томная боль, слабость. На пруду женщина кормила гусей, в голубом платье, и ее не увидеть. Как у Пушкина:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,Вхожу ль во многолюдный храм,Сижу ль меж юношей безумных…

Отчего у него такая вечность с такой легкостью? Когда лежа на спине долго смотришь в небо, кажется очень нетрудным умереть. Писать писем я не буду, во мне какой-то перелом, и к мысли, только что самой пламенной, о моих друзьях примешалась горечь. Но люблю я их больше всего на свете.

1_____

Утром прислали деньги от Иванова. Из письма, полученного вечером, ясно, что мое от 26<-го> он получил только 31-го. От Павлика ничего. Ехать ли мне раньше? Подожду ответов от Павлика, Нувеля и Чичериных. Ходили в монастырь, решительно никакого ни впечатления, ни удовольствия. Болела голова. Татьяна Алипьевна рассказывала про Крым, с деньгами там, м<ожет> б<ыть>, недурно; впрочем, с деньгами везде хорошо. Когда смотришь долго на воду, на облака, на иконы, кажется легким умереть, становится все равно. Мои отношения к Павлику изменяются, моя любовь совсем не уменьшается, но вступает в новую фазу. Отчего он не пишет? с 21<-го> до 30<-го>. 9 дней!

2_____

Сегодня ждал писем от Павлика и Нувель — их нет. Все остальные мои денежные дела, мои писанья, мои мысли об отъезде — все затмевается этой мыслью — Павлик меня забыл. Но отчего это так терзает меня? На меня находит какое-то равнодушие, мысль о смерти все привычнее. Конечно, я уверен, что любовь к Павлику, особенно не питаемая со стороны, скоро пройдет, и если что случится, то это будет простым совпадением, а не следствием того, что он меня бросил. Я почему-то думаю, что все обойдется, что, в крайнем случае, я сбегу от долгов, прямо не заплачу их или т. п., а м<ожет> б<ыть>: иногда пленительно думать о смерти, только нужно напиться раньше.

3_____

Получил письма от Нувеля и Сомова{312}, но не от Павлика, про Павлика очень мало, и я решительно не знаю, чем себе это объяснить и как поступить, ехать ли, ждать ли, телеграфировать ли. Утешения Сомова несущественны, хотя и прочувствованны и дороги мне. Вся моя путанность положения чисто матерьяльная, отнюдь не психологическая и не сердечная. Но, м<ожет> б<ыть>, я все предоставлю на волю Божию, благо векселей нет. Но Павлик меня изумляет ужасно. Мне кажется в письме Нувель что-то скрытым, и чем-то оно холоднее, чем первое. Что будет завтра? Я долго ходил по комнате, снова перечитал моих милых друзей и потихоньку запел дуэт из «Figaro». Умереть? из-за денег? не малодушие ли это? Предоставлю все на волю Божию? Все весело принять — и бедность, и долги, и неплатеж, и даже бегство (как Вагнер{313}), скажем, тюрьму (хотя векселей у меня нет), и даже, вероятно, несуществующую забывчивость Павлика, даже невозм<ожность> его иметь! В возбуждении я перечитывал планы «Aimé Le Boef». Завтра же писать! О, жизнь! А в XVIII в. не убивали себя люди? А Вертер? Милые, милые, благословенные мои друзья, как я люблю вас! Долго еще ходил и весело лег спать.

4_____

Писал сегодня «Histoire édifiante de mes commencements» и кончил{314}. Вечером все ходили в балаган, где разыгрывали «живую корову» и 2-х петухов, пели, кувыркались, были акробаты, пантомимы и т. п. Там был приятный на вид полуакробат, полуклоун, Густав или Густов, лицом напоминавший Бехли. Как-то легко себя чувствовал. На почту не ходил.

5_____

Ура! Письмо от Павлика утром. Так жданное, милое, откровенное, бесценное. Неужели я в самом деле хотя несколько любим им? День жаркий. Наши пошли в монастырь на ночь. Я с Лидией Степановной, бонной и детьми остался. Как-то было все особенно, т. к. Женя заболела, всё делали сами, скоро и чисто, было тихо, спокойно, гулять не тянули, я писал письма своим милым друзьям, перечитывая и целуя письмо Павлика раз десять{315}. Теперь ехать скорее! Дожидаться ли вторых денег? хватит ли мне? как ехать? Я встретил Дунечку из монастыря и закричал ей: «А наши пошли к Вам, а я, знаете, скоро, скоро уезжаю, я получил письма от друзей и от приятеля, такой у меня есть, Павлик, так он зовет, совсем еще мальчик почти». Та кивала головой, сидя в тележке, и, улыбаясь, приговаривала: «Дай Бог, дай Бог. Значит, с радостью к празднику!» Я болтал, как сорока, бонне, Л<идии> Ст<епановне>, детям, все об одном и том же, и, когда они все ушли купаться, я пошел к яблочному сторожу Николаю делиться своею радостью, а тот говорил, что хозяин обещал им сегодня на водку, и совал мне <украинку?>, вкусную, как дыня. Какое солнце сегодня! Какое милое лицо у нашего почтальона! как у пряничной куклы.

6_____

С меньшим народом, с хозяйством Лид<ии> Ст<епановны> и Марьи Яковл<евны> как-то больший порядок, все скорее, тише, без капризов Лидочки и Бори, чище. Страшная жара. Я просматривал первую часть дневника, написанную особенно небрежно и требовавшую исправлений. Ходил взад и вперед по березовой роще к Хмелевке, везде масса праздничного народа: парни, бабы, мужики. Я читал, ходя, был какой-то романтизм сегодня. Вечером долго лежал в траве около Суры, глядя на небо и строя воздушные замки; играли в крокет. Пришли наши, Л<идии> Ст<епановне> хотелось, чтобы они пришли измученными, им хотелось, чтобы мы соскучились и жалели, что не пошли. Было, м<ожет> б<ыть>, и то и другое, но зачем-то скрываемое, и сразу, как это ни странно, атмосфера сгустилась и потяжелела. Потом играли в рамс. Наши говорили о монастыре, они были у всенощной, им варили вечером похлебку, сегодня кормили вкусным монастырским обедом. Манечка оскоромилась, купались, беседовали с матерью Любовью, но, к моему стыду, я больше думал, как Павлик с гр. Шереметьевым ужинали у Донона{316}. Легли спать рано. На почту не ходил.