Бо Грёнбек - Ханс Кристиан Андерсен Страница 68

Предложение написать сказку своей жизни он должен был воспринять как освобождение: теперь у него был простор для основательного и подробного рассказа о себе. Теперь он мог свести счеты с воспитателями ранней поры и критиками юношеских и зрелых лет и дать им и читателям понять, как несправедливо и без сочувствия к нему относились. Ему также хотелось, чтобы читатели знали, как он счастлив, что им восхищаются и его почитают европейские знаменитости, — и тем самым также представить своего рода доказательство того, насколько ошибались датчане. Множество имен подтверждали доказательство. Наконец, он хотел внушить своим читателям, что он не тщеславен или высокомерен, а смиренен и благодарен богу, который дал ему столько радости.

При всех этих условиях мемуары никак не могли стать спокойным взглядом назад, в прошлую жизнь. Их, скорее, можно назвать взрывом темперамента, признаниями оскорбленной души, объяснением и защитительной речью — но столь же сильным проявлением благодарности за то счастье, которое ему выпало. Он никогда не уставал удивляться тому, что он, бедный невзрачный мальчик, сумел подняться так высоко. Поэтому мемуары также представляют его философию по поводу собственной судьбы, миф его жизни, великое объяснение жизненного пути таким, как он хотел его видеть и как он желал, чтобы его воспринимала современность — и будущее. Основная мысль заключается в том, что Провидение чудесным путем привело все к наилучшему для него результату. Горе и неудачи встречались лишь для того, чтобы из них выросло что-то хорошее. Несчастье порождало счастье. И его жизнь явно развивалась по законам драмы: бедное, но по-своему счастливое детство; столь же бедная юность в Копенгагене, хотя трудности несколько смягчались помощью добрых людей; печальные, но необходимые годы учебы; долгие годы сочинительства, омраченные непризнанием и глупой критикой; постепенно растущее, огромное признание за границей; и наконец, вынужденное признание на родине. По этой схеме располагались факты, правдивые и менее правдивые, действительные и воображаемые.

К счастью, для поправки этих определенным образом сгруппированных воспоминаний имеется еще одно жизнеописание, а именно рукопись 1832 года. Оно, конечно, не предназначалось для публикации, но Андерсен намеревался продолжить работу над ним, вернувшись из своего длинного путешествия 1833–1834 годов — если не умрет по дороге; в таком случае друзья должны были издать рукопись как своего рода завещание, чтобы литературный мир получил достоверные сведения о его личности, уже тогда вызывавшей много споров. Он благополучно вернулся домой живым, но не нашел времени снова приняться за книгу воспоминаний. Зато он использовал набросок при написании более поздних биографий. Первоначальная, но незаконченная рукопись попала в частное собрание и долгое время считалась утерянной. В 1925 году ее случайно обнаружил в Королевской библиотеке в Копенгагене Ханс Брикс и через год издал под названием «Книга жизни Х.К. Андерсена». Хотя это черновик, читать его очень приятно. В то время как в мемуарах, предназначенных для широкой публикации, Андерсен должен был производить отбор фактов, в «Книге жизни» он без оговорок рассказывает всякую всячину о своей жизни до 1830 года; здесь мы узнаем о его копенгагенской тетке, здесь представлено семейство Мейслингов со всеми пикантными подробностями, беспорядком, грязью и всем, что едва ли могло попасть в печать; здесь мы также находим эпизод с Риборг Войт, который все же был слишком личным, чтобы войти в официальную биографию.

Поэтому, чтобы узнать правду о детстве и юности Андерсена, из трех биографий следует отдать предпочтение «Книге жизни». Но немецкую «Сказку моей жизни» тоже стоит прочесть. Она немного небрежна по форме — сам Андерсен называл ее наброском, — но отличается удивительной свежестью. Даже датская «Сказка моей жизни» может до сих пор интересовать современных читателей, с одной стороны, из-за названных блестящих описаний, в которых Андерсен проявил себя великолепным рассказчиком, с другой — потому, что такое чтение представляет собой общение с писателем во всей его красе; самое лучшее в нем — это благодарность тем, кто год за годом выказывал ему откровенную дружбу и понимание. Но нельзя отрицать, что самоуглубленность и стремление заставить других увидеть себя в определенном свете производят на читателя более сильное впечатление. Однако его автопортрет не всегда справедлив. Самоуглубленность не была важнейшей чертой его личности. Он был выше этого.

В цветущей Дании, где свет увидел я

В описании Дании и датчан в «Сказке моей жизни» немало горьких слов, и, если не знать правды, можно подумать, что отношения между Андерсеном и его родиной были «Тридцатилетней войной» с временными перемириями. Конечно, это было не так. На самом деле он неплохо ладил с большинством соотечественников, и ему вполне хорошо жилось в Дании, хотя он никогда не оставался там подолгу. Вдали от городов у него было много друзей, где его неизменно встречали с радостью.

К числу самых преданных относился Ингеман в Сорё. Он никогда не боялся высказать свое мнение о произведениях молодого коллеги, но делал это всегда тактично и деликатно. Письмо, полное роз и терний по поводу сборника «Стихотворений» Андерсена 1830 года, он завершает словами: «Вы видите, что в целом я далек от того, чтобы недооценивать поэтичность, которая живет в вас и, надеюсь, разовьется в нечто гораздо более зрелое, если вам только удастся удержать равновесие как в жизни, так и в искусстве, в самом прекрасном и высоком для глаз, чтобы вас не ввели в заблуждение похвала, несправедливый укор или тысячи демонов беспокойного духа времени. Да благословит вас бог! Живите с миром! Успехов вам с новыми работами!» Андерсена не задела критика. Видя душевную теплоту, он мог вынести многое и никогда не сомневался, что Ингеман желает ему добра — даже когда тот однажды назвал его «высоким, добродушным, сердечным, полным фантазий поэтом, которого легко можно завязать узлом так, что он от этого не станет поразительно маленьким или толстым».

Писатель из Сорё был не единственным другом за пределами Копенгагена. Безграничную симпатию питала к нему Хенриэтта Ханк из Оденсе (внучка книгопечатника Иверсена), а в усадьбах, где он проводил много времени и пользовался теплым гостеприимством, хозяева выказывали ему и дружбу, и уважение.

Более сложными были его отношения с копенгагенцами, и как раз их он имел в виду, изливая чаши гнева на своих соотечественников. «Я не переношу этого города, — писал он в 1841 году старому другу, — здесь нет восторга, одна только критика и вечное зубоскальство, все обращается в насмешку».