Дмитрий Володихин - Патриарх Гермоген Страница 68

Как добирались до опального первоиерарха посланцы земского воинства?

Установить истину до конца невозможно. Остается строить более или менее правдоподобные версии.

Суть первой из них состоит в том, что у Гермогена нашлись доброхоты — то ли среди кремлевских бояр, то ли среди охранников. Они-то и открывали посланникам земского ополчения двери к узнику. Ничего необычного, ничего невиданного подобное предположение не содержит. Однако и четких подтверждений не имеет. Оно бы пригодилось для исторического романа — славная вышла бы линия романтических приключений: тайный гонец обращается с тайным словом к тайному патриоту, «своему среди чужих», а тот, пылая душой и рискуя жизнью, ведет посланца восставших в узилище… С точки зрения исторической науки подобную конструкцию можно в лучшем случае именовать «смелой гипотезой».

Такого же рода «смелая гипотеза» связана с чудесными свойствами московской серебряной копеечки. Невелика она, но очень удобна. Нетрудно ее, малютку, ласково зовомую «чешуйкой», тихонько положить на правильную ладонь. И тогда не понадобится никакого патриотизма — разом подобревший поляк, литвин или русский человек из числа стражников отомкнет дверь, укажет лестницу, даст бумаги с чернилами…

Опять исторический роман.

Более обоснованное предположение высказал крупный дореволюционный историк С.А. Белокуров.

Он обратил внимание на текст одного разрядного[71] документа, где рассказывается о заточении Гермогена. Среди прочего там сообщалось: «А как собрався Московского государства всякие люди Москву осадили, и польские люди ото всего рыцерства послали к патриарху Гермогену на Кирилловское подворье полковника Казановского с товарыщи, да бояр князь Бориса Михайловича Лыкова, да Михаила Глебова [сына Салтыкова] да дьяка Василья Янова, а велели патриарху говорить и бить челом, чтоб он в полки к московским людем отписал, и велел им с полки от города отступить, а они пошлют к королю послов, чтоб он по прежнему договору королевича на Московское государство дал вскоре, а учинить бы с Московскими людьми о том срок, в кою пору послы по королевича сходят». Как можно убедиться, после Страстного восстания и, самое раннее, до того, как Москву обложили отряды Первого земского ополчения, патриарх оставался на Кирилловском подворье.

Русская летопись, кстати, подтверждает и явку некой группы переговорщиков, склонявших патриарха написать умиротворяющее письмо земцам, и то, что впоследствии один из них, а именно Салтыков, «еще больше сделал… утеснение» патриарху.

Казановскому с боярами Гермоген решительно отказал. Тогда Гонсевский «с товарыщи», как сообщает разрядная запись, велели его «свести в Чюдов монастырь и уморить злою смертью… а к королю послали в послех полковника, да князь Юрья Трубетцкого, да Михаила Глебова [сына Салтыкова] да дьяка Василья Янова»{275}.

Эту запись можно толковать двумя способами: или Гермогена перевели с Кирилловского подворья на новое место заключения вскоре после того, как ляпуновцы взяли столицу в осаду (конец марта — апрель 1611-го), или незадолго до того, как посольство Казановского — Трубецкого — Салтыкова — Янова отбыло к Сигизмунду III. Отправка посольства совершилась осенью 1611 года, документы указывают сентябрь; послов задержал гетман Ходкевич, явившийся под Москву, и миссию свою они начали исполнять лишь в октябре 1611-го.

Белокуров предпочитает вторую трактовку.

Автору этих строк его выбор представляется резонным. Разрядная запись составлена так, что между составом делегации, посетившей патриарха на Кирилловском подворье, и составом посольства к Сигизмунду III очевидна связь.

Более того, у поляков тогда появилось самое серьезное основание беспокоить патриарха. Летом 1611 года они сгубили подложным письмом Ляпунова, и у них появилась надежда на распад земского ополчения; к Москве явился даровитый литовский военачальник Ян Петр Сапега с войском; земцы уступили с бою часть своих позиций; словом, дела польско-литовского гарнизона шли на лад. Однако сентябрь отобрал у осажденных доброе упование: Сапега тяжело заболел. Он покинул войско и занял палаты царя Василия IV, где вскоре и умер{276}. Земцы не разошлись по домам, а укрепились. Пришедший на помощь гетман Ходкевич вел под своими стягами слишком малую силу, чтобы разгромить ополченцев. У московских сидельцев, обложенных русскими, как волк красными флажками, оставались ничтожные шансы на выживание.

Логично было бы предположить, что они попытали счастья у Гермогена, дабы тот своим духовным авторитетом способствовал умирению земцев. А когда ничего не получилось, отправили посольство за помощью к Сигизмунду.

Один из участников событий, ротмистр Мархоцкий, свидетельствует: «Когда пришел гетман [Ходкевич], москвитяне ожили, вновь набрались смелости и отваги. Они уже и до этого видели, что сил у гетмана мало, потому и не очень-то его испугались… войско приуныло, пребывая в ожидании гетмана и без подкреплений, и без надежды. Поэтому мы снарядили на сейм 1611 года послов: пана Мартина Казановского, меня, пана Ежи Трояна, пана Войцеха Средзинского, пана Войтковского, пана Яна Оборского и других. Был с нами и пан Петр Борковский, он был отправлен от иноземцев, которыми командовал. Мы должны были справиться о жалованьи и сообщить, что войско задержится в столице не далее чем до 6 января [1612 года]. Если Е[го] В[еличество] Король желает эту войну продолжить, пусть подумает о жалованьи для нас и о другом войске для себя… Москвитяне тоже направили вместе с нами послов к королю и к Речи Посполитой с просьбой дать королевича на свое государство. Но это посольство не отвечало намерениям короля, и пан литовский гетман, встретившись с нами около Вязьмы, завернул москвитян, желая добиться от них присылки другого посольства, хотел он вернуть и нас, но мы его не послушали»{277}.

Как можно убедиться, исторический контекст также свидетельствует в пользу концепции Белокурова.

Окончательную точку ставит сообщение польского офицера Маскевича. Он находился как никто близко к эпицентру борьбы, стоял рядом с самим Гонсевским. Итак, Маскевич пишет: «Патриарха, как главного виновника мятежей Московских, отдали под стражу товарищу из роты Малынского, Малицкому, и стерегли так исправно, что без ведома и позволения Малицкого, никого к нему не допускали, а сам и за порог не мог переступить. Чрез полгода он умер в сем заключении»{278}. Маскевич говорит о строгом заключении, когда сами поляки взялись стеречь патриарха, не доверяя русским. Отсчитав полгода от момента кончины Гермогена, приходим ко второй половине августа. А это совсем близко к датам, на которые указывает Белокуров — начало осени.