Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 69

«Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей»…

Конечно, охота, тем более «африканская», — занятие не для слабонервных. И все же, читая эти фрагменты, нарочно выбранные Гумилевым из своих путевых заметок и отредактированные им для отдельной публикации, нельзя не почувствовать, что даже на фоне обильной в отечественной литературе «охотничьей прозы» они резко выделяются сознательной установкой автора на подробное, натуралистическое изображение кровавых жестокостей и плотских страданий животных. Вся эта «охотничья физиология» в большинстве случаев если и не обходится гуманными русскими писателями-натуралистами «фигурой умолчания», то, по крайней мере, не изобилует такими подробностями, как плавающие в воде внутренности еще живой акулы или перебитый пулей «сейчас же за шеей» позвоночник леопарда.

Вопрос в том, зачем Николаю Степановичу потребовалось столь ярко живописать именно ужасы «африканской охоты»? Ответить на этот вопрос нам помогает финальная сцена. «Ночью, лежа на соломенной циновке, — вспоминает рассказчик, — я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовом перевороте мне отрубили голову и я, истекая кровью, аплодирую умению палача и радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно».

Биографы традиционно приводят фразу об «абиссинском дворцовом перевороте» и «отрублении головы» как одно из «пророчеств» Гумилева о собственной гибели в 1921 г. Об этих «пророчествах», впрочем, мы будем еще говорить, однако именно финал «Африканской охоты» менее всего согласуется с той картиной «смертных обстоятельств», которая действительно многократно повторяется в разные годы в гумилевском творчестве. Там речь идет о гибели как таковой, страшной, страдальческой и внезапной. Герой помянутых произведений погибает «в болотине проклятой», «дикой щели», на гильотине, падает, обливаясь кровью, на «пыльную и мятую траву», «смертно тоскуя» и т. п. О причинах гибели, тем более о виновности или невиновности героя, вообще не поминается — сам факт страдальческой смерти оказывается, как мы впоследствии убедимся, исчерпывающе важным для Гумилева, настолько важным, что какие-либо иные сопутствующие мотивы сознательно игнорируются.

Во сне из «Африканской охоты» речь идет о справедливой казни.

Смерть героя оказывается справедливым воздаянием за участие в «каком-то абиссинском дворцовом перевороте», и потому она воспринимается как искупление совершенного греха и освобождение от него. Из-за этого она не вызывает «смертной тоски», а переживается даже самим казненным как нечто естественное — «это просто, хорошо и совсем не больно». Если не выдирать эту сцену из контекста, присваивая ей «пророческий» смысл, то можно увидеть здесь тот самый ответ на вопрос об оправданности убийства охотником зверей «для забавы», которое не расторгает «кровной связи с миром» и не порождает «угрызений совести». Оказывается, что в сознании рассказчика происходит своеобразное отождествление хищных жертв «африканской охоты» с самим собой — и в диких зверях, и в своей собственной натуре рассказчик прозревает некий единый порок, освобождение от которого может прийти лишь в результате казни.

Заметим, что гумилевский охотник встречает самых страшных хищников, самый облик которых оказывается воплощением агрессивного зверства. Сначала описывается ловля акулы — огромной туши с «круглой лоснящейся головой с маленькими злыми глазами; такие глаза я видел только у старых, особенно свирепых кабанов». Затем речь идет об охоте на леопарда — «пестрого зверя, величиною с охотничью собаку», который «бежал на подогнутых лапах, припадая брюхом к земле и слегка махая кончиком хвоста, а тупая кошачья морда была неподвижна и угрюма». Затем охотник рассказывает о неудачной попытке застрелить льва — «черного на фоне черных кустов», который «выходил из чащи, и я заметил только громадную, высоко поднятую голову над широкой как щит грудью», — и, наконец, об охоте на «большую полосатую гиену», «щелкающую зубами» и «огрызающуюся» на павианов: «Из глубины ущелья повалило стадо павианов. Мы не стреляли. Слишком забавно было видеть этих полусобак-полулюдей, удирающих с той комической неуклюжестью, с какой из всех зверей удирают только обезьяны. Но позади бежало несколько старых самцов с седой гривой и оскаленными желтыми клыками. Это уже были звери в полном смысле этого слова, и я выстрелил».

Как мы видим, в последнем приведенном отрывке содержится существенное смысловое дополнение, относящееся не только к данному эпизоду, но и ко всему циклу очерков: оказывается, гумилевский «охотник» стреляет только в тех животных, которые являются «зверями в полном смысле этого слова». Получается, что не все «животные» были для Гумилева «зверями», более того — даже животные одного и того же вида могут «зверями» быть, а могут и не быть.

В страшных сценах, нарисованных Гумилевым, есть повторяющийся поэтический контраст, который производит впечатление еще более сильное, нежели натуралистические детали вроде вспоротого акульего живота и застрявшей в позвоночнике леопарда пули. Дело в том, что непосредственно в момент мучительной гибели звери, пораженные охотниками, вдруг, волей рассказчика, начинают приобретать человекообразные черты. Так, например, в момент, предшествующий единоборству, «зверские черты» предстают в облике «старого павиана-самца» с навязчивой отчетливостью — вспомним «седую гриву» и «оскаленные желтые клыки», — однако картина его агонии воссоздается с помощью антропоморфного сравнения, резко контрастирующего с предшествующим описанием: он «остановился и хрипло залаял, а потом медленно закрыл глаза и опустился на боку как человек, который собирается спать. Пуля затронула ему сердце, и, когда к нему подошли, он был уже мертв». Подобный антропоморфизм присутствует и в рассказе о ловле акулы, когда среди прочего рассказывается об «осиротевших» рыбах-лоцманах, сопровождавших пойманную хищницу: «А в воде у самого борта суетился осиротелый лоцман. Его товарищ исчез, очевидно мечтая скрыть в каких-нибудь отдаленных бухтах позор невольного предательства. Но этот был безутешен: верный до конца, он подскакивал над водой, как бы желая посмотреть, что там делают с его госпожой, крутился вокруг плавающих внутренностей, к которым жадно спешили другие акулы у и всячески высказывал свое последнее отчаянье». Можно упомянуть и об «остановившихся глазах» мертвого леопарда, которые «заволакивала беловатая муть», и о его «мягком, точно бескостном теле», от прикосновения к которому охотника вдруг «передергивает», как от прикосновения к телу человеческого покойника.