Андрей Черныш - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 Страница 69

Когда мы вынеслись из-за монастырского кладбища в поле, встретили полковника Витковского с довольным выражением на лице: ясно было, что эта последняя большевистская попытка ликвидирована. Мы остановились. Витковский доложил, что большевики предприняли было контратаку на монастырь, но он вводом в дело резервной роты погнал их снова. И мы действительно видели, что все впереди уже перло к городу, а большевиков нигде не было видно и огня не слышно. Проехали мы затем к кургану, чтобы посмотреть, что делается на правом фланге. С кургана нам открылось все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь перепутавшиеся части самурцев и офицерского батальона капитана Андриевского распутывались и выдвигались: первые – к оврагу Ташла, начинавшемуся в архиерейской даче и отделявшему монастырское предместье от города, вторые – на юго-восток, в промежуток между дачей и лесом. Противника нигде не было видно. Получены были здесь сведения, что самурцами и офицерским батальоном захвачено много пленных, спрашивали, что с ними делать, куда прислать. Указано было, чтобы препроводили в штаб 3-й дивизии, к монастырю. Но этих пленных мы так и не видели, да и никто как-(то) ими уже и не интересовался. Куда они девались – неизвестно. Впрочем, можно было догадываться об их судьбе; вероятно, их попросту уничтожили, за исключением разве тех, что искренне выразили желание стать в ряды самурцев; те принимали таких охотно и нередко пополняли свои малочисленные ряды. Этот ужасно жестокий прием обращения с полоненными порожден Гражданской войной, где ожесточение сторон до звериной беспощадности. Поистине тут борьба шла на «уничтожение» врага. Начало Гражданской войны, 1918 год, особенно отличалось жестокостью приемов. Высшее начальство боролось с этим настойчиво, ибо помимо побуждений гуманности это было в интересах Добровольческой армии, пошедшей войной не против одураченной и психически заболевшей народной массы, а против насадителей болезни и руководителей занемогших стад.

Мероприятия начальства долго оставались безуспешными. В дивизии Дроздовского и особенно среди частей, где сохранилось еще много старых дроздовцев, вышедших с ним из Румынии, пожалуй, чаще других наблюдалось беспощадное обращение с пленными. Сложилось это в силу вещей, так сказать: было много случаев гибели лучших дроздовцев, имевших несчастную судьбу попасть к большевикам в плен невредимым или оставленным на поле боя раненым. Все они умерли в страшных муках от рук восторжествовавших над ними большевиков; трупы же обезображивались до неузнаваемости. Старые дроздовцы мне рассказывали о случае, например, в бою под Белой Глиной в июне месяце, когда армия шла на Тихорецкую; там они понесли очень чувствительные потери, среди которых был и командир полка. Все раненые почти попали к большевикам и подверглись мучительной смерти от их рук, а над всеми трупами были произведены ужасные надругательства[257]. Оставшиеся «мстили» за смерть погибших в страшных муках. Уже там же, под Белой Глиной, все, что попало в плен к дроздовцам, было ими уничтожено.

Здесь, у кургана, я был свидетелем случая расправы с одним пленным большевиком. Он был ранен или, возможно, притворялся таковым, прося себе пощады плачущим голосом, лежа на дне окопа. Один кавказец из конвоя полковника Дроздовского заставил его повернуться вверх спиною и тут же выстрелил ему в затылок. Все это видели, тут же был и Дроздовский, – и отнеслись к этому безразлично, как к явлению самому обыденному. И я, как начальник штаба, сделал вид, что ничего не заметил: общее чувство страшной злобы и мести за гибель близких, за развал России и надругательства над нею преобладало над разумом.

Постояв на кургане, не спешиваясь, около 15–20 минут и убедившись, что бой кончился, большевики скрылись в город, мы шагом уже направились опять в монастырь к игуменье допивать наш чай. Приближались сумерки. Поле боя к югу и юго-востоку от монастыря опустело. Самурцы скрылись в южной и юго-восточной части предместья, выслав наблюдение к юго-западному углу архиерейской дачи. Пластуны и 2-й офицерский полк заняли восточную окраину предместья, левее самурцев, к северу до железной дороги, которая при входе в балку Ташла круто меняет направление из восточного на южное. Еще севернее за железной дорогой, в с. Ташла, вытянувшееся по балке того же имени к северу, подошли передовые части 2-й дивизии. Центром ее был большой кожевенный завод к западу от с. Ташла, примерно на меридиане монастыря.

Приближались сумерки, когда мы снова въехали в монастырскую улицу, нас пригласили опять к игуменье. В этот момент, помню, Дроздовскому доложили о захвате большевицкой «сестры милосердия», которая предала много остававшихся в Ставрополе белых офицеров. Тут же подвели и самую «сестру». Вид ее был отталкивающий, омерзительный; грубая простая девка, в каком-то замызганном одеянии; в лице ничего женственного, наоборот – грубые его черты и выражение отражали внутреннего зверя, облеченного в юбку. Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что ни в ком из увидевших ее эта «женщина» не вызвала никакого чувства сострадания или малейшего участия к ее несчастью, скорее наоборот: ее вид и то, что про нее сказали, ни в ком не порождали ни сомнений, ни колебаний, а лишь единственное желание – уничтожить этого гада. Ее очень скоро и уничтожили.

В уютной, чистой, теплой комнате покоев игуменьи собралась опять та же компания. Там уже сидели снова генерал Деникин, Романовский, еще кое-кто из их свиты и мы, полковник Дроздовский, я, мой помощник полковник Махров и еще два-три офицера моего штаба. Чудный чай с не менее чудным вишневым вареньем, тихая, совершенно мирная, покойная обстановка женской обители невольно обвеяли наши загрубевшие души покоем и кротостью, заставив на время забыть жестокую действительность, которую мы оставили как бы за порогом приласкавшего нас дома. Однако лишь на короткое время, ибо и сюда, разыскав нас очень быстро, стали поступать различные донесения, запросы и вопросы, требовавшие от нас распоряжений, приказаний и вообще распорядков. Был тут и курьез. Сохранилась телефонная линия монастырь – центральная-Ставрополь. И когда мы еще сидели за чаем, из города большевистское начальство, еще не ведавшее о том, что в монастыре уже «кадеты», как они нас называли, осведомлялось о положении у монастыря на фронте. Мы ответили, что «все благополучно!» После чая мы покинули гостеприимный дом игуменьи с чувством сожаления вроде того, какое испытывает человек, когда на морозе, согревшись в случайно подвернувшейся шубе, вынужден вернуть ее владельцу. И еще мелькнула, вероятно, не у одного из нас мысль, что недурно живут монахини.