Петр Вяземский - Старая записная книжка. Часть 3 Страница 7

Что вы нам поете про Баденский жар? Попробуйте Венецианского, и тогда вас дрожь проймет и вы велите затопить у себя камин. Днем жарко, а ночью душнее. И старожилы здешние не запомнят такой осени. Каково же нам, новичкам? У вас еще есть деревья, есть тень. И не забывайте, что Венеция, как она ни прекрасна собою, все-таки лысая красавица, и нам бедным некуда приютиться. Я только и делаю, что потею. Все мои способности телесные и душевные вытекают потом.

Вечером Piazza di S. Marco, душная зала, душный раут: невольно думаешь, нельзя ли как-нибудь раскрыть окно, чтоб освежить воздух.

Признаться, раут этот довольно и скучноват. Одно мороженое меня туда привлекает. Площадь довольно плохо освещена, а впрочем, не на кого и смотреть – все по деревням. Женский пол очень некрасив. Музыка постыдная, особенно для музыкальной и поэтической Италии.

Со всем тем здесь хорошо и на жар не жалуюсь. Я еще не начинал похождений своих по здешним палаццам и церквам, ожидаю, чтобы жар спал.

Видел я только кое-что мимоходом. Я наслаждаюсь этой независимостью от повинностей, которым подлежат обыкновенные путешественники.

Между тем почти каждый день захожу в базилику Св. Марка и каждый раз с новым наслаждением. Во-первых, там довольно прохладно, а во-вторых, и в десятых, и в сотых, там столько богатств, столько изящного и примечательного, что каждый раз любуешься чем-нибудь новым. Физиономии площадок, рынков очень напоминают Константинополь. Крики торговцев зеленью, фруктами совершенно одни и те же.

Мы переехали на другую квартиру. Домик наш в саду, если можно назвать это садом, а киоск – на берегу здешнего Босфора, то есть Canal Grande.

25 августа 1853

Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что совершилось это превращение. Со дня на день погода круто переменилась. Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать, ни взять Черная речка.

Венеция не миловидна в ненастную погоду. Этой красавице нужно быть убранной и разодетой блеском солнечным или месячных лучей. Под дождем и под тучами она не гордая львица, а просто мокрая курица.

Венеция, 1 сентября 1853

Приношу вам, почтеннейший и любезнейший граф Дмитрий Николаевич, мою живейшую благодарность за ваше обязательное письмо и за ваши дружеские хлопоты о моем Рекруте (Ратнике). Хотя он и завербован под знаменем Булгарина, которое не так чтобы совсем без пятна, но все-таки я рад, что его завербовали и что он успел явиться до распущения милиции. Как знать, мой константинопольский приятель лорд Редклиф, может быть, предчувствуя мое желание, загнул новый узел в восточном вопросе, чтобы дать мне время справиться, поставить и снарядить моего Ратника. Теперь мое дело сделано, и я могу спокойно ожидать развязки.

Ваше письмо от 7 августа только на днях дошло до меня. Оно бегало за мной по разным царствам и государствам и, наконец, отыскало меня в Венеции, куда отправил меня доктор Геденус. К сожалению, вследствие невольных задержек, приехали мы сюда несколько поздно. Я еще успел довольно воспользоваться морскими купаниями и теперь продолжаю их в ванне. Я вполне наслаждаюсь пребыванием своим в этой столице тишины и благодатного тунеядства. Чувствую, как нервы мои растягиваются и успокаиваются. И чтобы не растревожить себя и не разбудить засыпающей кошки (которая так долго царапала меня своими язвительными когтями), чтобы не уставать от лишних и многообразных впечатлений, я только исподволь знакомлюсь со здешними замечательностями и редкостями. Не рассыпаюсь мелким бесом или дородным англичанином по всем храмам и всем палаццам. Хожу или, вернее, плыву, куда глаза глядят, и всегда наткнусь на что-нибудь достойное внимания. Более глазею, чем пялю глаза, чтобы ничего не пропустить и не оставаться в долгу пред какою-нибудь картиной или статуей.

Совесть моя не столь щекотлива и боязлива. Кажется мне, даже грешно переносить в Венецию тревожное и задыхающееся любопытство обыкновенных путешественников. Этой молчаливой и спокойной красавицей должно и любоваться молча и созерцательно.

Мы здесь живем в одном доме с Пашковой-Барановой. На днях приехала и княгиня Васильчикова. Мы в Венеции не заживемся и в виду имеем еще недели три виноградного лечения в Швейцарии или в Германии, а там… а там…

Сердечно желаю возвратиться домой, хотя доктора опасаются за меня, после столь многих лечений, петербургской осени и зимы. Не знаю, право, на что и решиться.

Увольнение мое от управления банком несколько развязывает мне руки и совесть. Явка моя на службу теперь уже не такая повелительная обязанность и необходимость. Впрочем, что будет и что скажет мой оракул Геденус. Но в случае нужды, вы, надеюсь, позволите мне снова обратиться к вашему дружескому ходатайству, которое при добром содействия графа Киселева было уже для меня так действительно.

Кстати, при сей верной оказии потрудитесь передать графу мой усердный и признательный поклон. Охотно разделю с вами грустную обязанность изготовить новое издание творений нашего незабвенного друга (Жуковского). Но, вероятно, и последнее еще не раскуплено. Не лучше ли повременить? Желательно было бы собрать и напечатать письма его, в которых так живо запечатлелись ум и дух его, в разных их видоизменениях, от высокого до площадного, от умилительного и религиозного до буфонства и карикатуры.

Жаль, что не сохранить полной физиономии характера его. Из Москвы пишут мне, что вдова его все нездорова. Признаюсь, грустно и страшно думать о позднем переселении ее на чужую сторону и в таких печальных обстоятельствах.

Замечаю, что я очень переступил за законную грань английского письма. Виноват. Впрочем, в нынешних обстоятельствах не грешно сделать что-нибудь и в пику Пальмерстону. А знаете ли вы, что мой Ратник не только в Северной Пчеле, но и в Times, разумеется, в переводе прозой.

Теперь Венеция опять смотрит Венецией, то есть ненаглядной красавицей, днем блистающей в золотой парче солнца, ночью в серебряной парче луны. И не знаешь, в каком наряде она красивее. «Во всех ты, душенька, нарядах хороша!» Но не буду говорить вам о Венеции. Вы ее знаете, и к тому же ненавижу les lieux communs, а говоря о ней, мудрено не впасть в избитую колею, которую все путешественники прорыли своими фразами об Адриатической Венере, о развенчанной царице и проч. и тысячу прочих. Только скажу вам, что почти каждый день захожу в базилику Св. Марка и всегда с новым удовольствием и всегда с новым удовлетворением любопытства и внимания.

Что вы изволите так спесивиться, гордая и коварная островитянка? Вам пишут милое и остроумное письмо, вам посылают прекрасные стихи (которые даже и Times ваш перевел и напечатал), а вы на все это ни ответа, ни привета.

Ни головой не кивнете, ни плечом не тряхнете. На что это похоже?

Завеселились вы, запировали, забылись в чаду. Пожалуй еще, чего доброго, сила крестная с нами, вы даже, может быть, кокетничаете с лордом Пальмерстоном и заразились его мерзким тоном, отказались от людей и от нас варваров православных.

Но сделайте милость, нечего вам с нами зазнаваться. И мы также почти соленые островитяне, не хуже вашего. Наш хотя и уснувший лев, право, стоит вашего жадного и лукавого кота, которого из тщеславия вы пожаловали в леопарды. Наше солнце посветлее вашего, наша луна почище вашей. И не отдам я моей гондолы, в которой в лунную ночь плыву мимо великолепнейших дворцов и храмов, за весь ваш флот, как он ни хорохорится в Безике и в Spithead. Но дело не в том, и чтобы не баловать вашу гордость, скажу вам откровенно, что пишу вам вовсе не для вас, а для себя. Не подумайте, что

Moi, qui Vous aime tendrement,Je n'ecris, que pour Vous le dire,

(Любя вас, я пишу, чтоб сказать вам это)

тем более что уже никак нельзя мне сказать вам:

Vous n'ecrivez, que pour ecrire,C'est pour Vous un amusement.

(Вы пишете не любя, а чтоб поиздеваться.)

Об этом нет ни речи, ни помышления, а я только обращаюсь к вашей совести, если она не совершенно опальмерстонилась, и убедительно прошу вас сказать мне: получили ли вы мое письмо из Дрездена.

Вот и все. А теперь Бог с вами и с Пальмерстоном. Будьте здоровы, торжествуйте, веселитесь, кушайте roast-beef и запивайте его стаканом ale (только берегитесь слишком растолстеть), но чтобы не поперхнуться от упрека совести, дайте мне знать. Как я на вас ни сердит, а все-таки целую безграмотную ручку вашу.

5 сентября Принц де-Конти (брат великого Конде) должен был жениться на одной из двух племянниц кардинала Мазарини и не хотел выбирать, говоря, что все равно для него, которая из них, потому что он женится на кардинале, а вовсе не на племяннице.

M-me de Sevigne говорила об аббате Cosnac (после епископа de Valence), что надобно подходить к нему, как к лошадям, которые лягаются.