Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966 Страница 7

ПАМЯТИ ТИЦИАНА ТАБИДЗЕ

На Мцхету падает звезда,Крошатся огненные волосы,Кричу нечеловечьим голосом —На Мцхету падает звезда…

Кто разрешил ее казнить,Кто это право дал кретину —Совать звезду под гильотину?Кто разрешил ее казнить,

И смерть на август назначал,И округлял печатью подпись?Казнить звезду – какая подлость!Кто смерть на август назначал?

Война – тебе! Чума – тебе,Земля, где вывели на площадь

Звезду, чтоб зарубить, как лошадь.Война – тебе! Чума – тебе!

На Мцхету падает звезда.Уже не больно ей разбиться.Но плачет Тициан Табидзе…На Мцхету падает звезда…

– «Война– тебе! Чума – тебе!» – повторила Анна Андреевна, кликнула Наташу и Юлю и велела мне читать еще раз.

Я прочла уже наизусть. Мне доставляло радость произносить:

Кто это право дал кретину —Совать звезду под гильотину?………………………………………Казнить звезду – какая подлость!Кто смерть на август назначал?

(Митю казнили не в августе – в феврале, но увели на казнь в августе19.)

Не знаю, понравились ли эти стихи Анне Андреевне, или просто заинтересовали ее как знамение времени, но она попросила прочесть их в третий раз.

Хотелось бы обдумать и понять самое энергическое четверостишие:

Война – тебе! Чума – тебе,Земля, где вывели на площадьЗвезду, чтоб зарубить, как лошадь.Война – тебе! Чума – тебе!

Тебе? Нашей земле? Нашей стране?

Чумы не было. Война была. Облили свежей кровью нашу и без того окровавленную землю. А повинна ли в прежней крови наша земля, или только кретин и подручные его? Легко ответить: «повинные все». Труднее понять: кто? когда? в чем? в какой степени? С какой минуты началась виноватость?

Пушкин не писал: «Чума – тебе!», но:

Беда стране, где раб и льстецОдни приближены к престолу,А небом избранный певецМолчит, потупя очи долу.

Но как и почему и в какую минуту случается, что Богом избранный певец умолкает, говорят одни холуи, а когда певец пробует все же запеть, его суют под гильотину?

И чума и война – она ведь, обычно, кретинов милует, а карает, по большей части, неповинных: юность в цвету, женщин, детей, леса, поля…

Я спросила у Анны Андреевны, согласна ли она с приговором, вынесенным нашей земле Юнной Мориц?

– Чума? Война? Приговор юридически обоснованный. Однако, говоря тем же юридическим языком, я сказала бы: «Виновна, но заслуживает снисхождения».

Да. Потому что сама в беде.

«Богородица белый расстелет / Над скорбями великими плат» – вспомнила я из Ахматовой. Скорби были велики еще накануне той, первой, что же сказать о предшествии второй? «Горы горя»… «Пускай на нас еще лежит вина, – / Всё искупить и всё исправить можно».

Анна Андреевна и Эмма Григорьевна заговорили о пушкиноведческих делах. Глядя в окошко, я думала: не сойду ли я в конце концов с ума, пытаясь решить, заслужен ли страною приговор: «Чума – тебе! Война – тебе!..» и как это всё случилось. Юля и Наташа начали болтовню о литературных происшествиях. Юля рассказала, что, по слухам, Евгений Винокуров, выдвинутый на Ленинскую премию20, по третьему туру не прошел, зато Исаев, бездарь, прошел21.

– Это совершенно все равно, – с раздражением прервала ее Анна Андреевна. – Ленинские премии, как и все премии на свете, выдаются, бывает, правильно, чаще – неправильно. – И добавила: – Давайте условимся раз навсегда: поэт – это человек, у которого ничего нельзя отнять и которому ничего нельзя дать.

Быть может, и так. Но ведь существует и общественное мнение, которое грех сбивать с толку.

Я рассказала о чудесной речи Ромма. Привела одну цитату: «Почему мы до бесконечности врём?»22.

– Почему мы до бесконечности врём? – повторила Анна Андреевна.

Эмма Григорьевна сообщила, что, по слухам, Шолохов собирается громить «Матренин двор».

– Отлично! Этим он окончательно прикончит себя! – воскликнула Анна Андреевна23.

Заговорила о «Реквиеме». Восторги и слезы продолжаются. Неблагоприятный отзыв пока единственный: секретарша Эренбурга, Наталья Ивановна Столярова, передала Анне Андреевне суждение Ильи Григорьевича: любовные стихи, будто бы, удаются ей лучше. Какой вздор и какое неправомерное для ахматовской поэзии деление! На любовные и гражданские! Впрочем, мои литературные вкусы со вкусами Ильи Григорьевича, видимо, вообще не сходны. Когда-то, помню, в 46-м или 47-м, когда я работала в симоновском «Новом мире», Симонов послал меня к Эренбургу просить стихи. Я пошла. И тут услышала от Ильи Григорьевича, что лучший наш поэт – Леонид Мартынов. Ну вот, а теперь ему не понравился «Реквием».

У Анны Андреевны сейчас много машинописных экземпляров «Реквиема», и она их щедро раздаривает.

– Для вас я должна была бы переписать его от руки, – сказала она мне полушепотом. – Но сейчас, честное слово, сил нет.

Да, пожалуй, должна была бы. Но я напоминать не стану. Я не собирательница автографов.

– Я счастлива, что дожила до этого времени. «Реквием» ходит и «Поэма» дописана, – сказала Анна Андреевна, провожая меня в переднюю. – Чего же мне больше?

Больше? Печатанья, конечно, печатанья![21] Надо, чтобы школьники заучивали «Реквием» наизусть. Напечатают ли, или не напечатают? вот и будет видно, жаждут ли искупить вину, или XX и XXII съезд так только, для фасону.

Я шла переулками к метро – это не дальше, чем от Ардовых – и каждый шаг отдавался в сердце. Физически. Оно у меня как-то от каждого движения набухает и болит. Это наверное из-за «Софьи». На днях мне звонила художница, которой поручено было иллюстрировать книгу. Разговор об обложке, рисунках, заставках. Всё словно и взаправду. А ведь книги не будет.

29 марта 63 Сегодня телеграмма от Анны Андреевны. Не прочитав ее, а только разглядев «Комарово», я вообразила, будто Ахматова поздравляет меня с минувшим днем моего рождения и очень удивилась: я день своего рождения с 37 года не праздную, Ахматова же вспомнила его лишь однажды: в Ташкенте, в 42-м.

Я прочла:

«Вторник возвращаюсь домой весь апрель буду Ленинграде напишите мне = Ваша Ахматова».

Долго я, ничего не понимая, вертела прямоугольную бумажку так и этак. Переписка между нами не ведется – зачем мне, собственно, знать, в Комарове Анна Андреевна или в Ленинграде? Да и в любом случае, письмо я все равно адресовала бы в Ленинград – так дойдет быстрее. К чему она вдруг сочла необходимым сообщить мне свое расписание? И какого, собственно, ожидает от меня письма?

Наконец, догадалась.