Максим Капитановский - Во всём виноваты «Битлз» Страница 7

Я этим вопросом особенно заинтересовался, и вот она меня подводит к стойке, а ребята пошли стол занимать.

Мужчина лет пятидесяти, с благородной сединой, зовут Мигель, наверное, в юности был жонглёром, потому что стаканчики, бутылки и шейкеры у него над стойкой так и летают.

Он говорит:

— Буэнос ночас.

А я на всякий случай:

— Патриа о муэрте!

Девушка объясняет, что вот, мол, Макина де Тампо — советика. Я через неё наврал этому Мигелю, что ещё в Москве о его чудном искусстве слышал.

Он рад, предлагает какой-нибудь коктейль за счёт заведения. И тут я с ужасом понимаю, что не знаю ни одного названия, — вертятся в уме «даури» какие-то (это я позже вспомнил, что «дайкири» — Хемингуэй очень любил).

Бармен показывает, что ничего страшного, может, у сеньора какой свой рецепт имеется?

Я смотрю, у него за спиной бутылок триста сверкает и всё незнакомые. Наконец, любимый силуэт гостиницы «Москва».

Показываю на «Столичную» и три пальца. Он смотрит с уважением, наливает в узкий стакан. А ведь надо-то коктейль, да и на три пальца маловато будет.

Смотрю, опять знакомая бутылка, джин «Бифитер», я такую у Макара на даче видел, там мужик на этикетке идёт с палкой и в шляпе.

Чуть-чуть «Бифитера» — бармен улыбается: оценил мой тонкий вкус, собака. Опять маловато. Тут уж я, не мудрствуя лукаво, говорю:

— Давай ещё две бульки «Столичной» и хорош!

А потом для пафоса два кубика льда и соломинку.

Он доволен, я тоже. «Грациас!» — и пошёл. Пока шёл до стола, всё это выпил.

Бармен ещё немного с нашей девушкой поговорил, она к нам присоединилась, а он собрался мой коктейль повторить — видно, в новинку ему.

Воровато озираясь, налил водки, джина, потом опять водки, попробовал — вроде не поправилось; потом просиял: конечно, а два кубика льда-то забыл. Положил два кубика, размешал, попробовал.

— Тьфу, — говорит по-испански, — какая гадость.

Так этого рецепта он в свои полторы тысячи и не записал.

Сам виноват: не надо было размешивать.

Проходит два дня. Всё очень хорошо, сыграли ещё один концерт, но, по мнению Директора, очень хорошо — значит плохо. Любимое выражение его было: «Что, жить хорошо стали?» Собирается собрание. Выступает Директор:

— С этого дня за границей могут пить только Андрей Вадимович, Александр Викторович и я, ваш покорный слуга. Остальные, то бишь Капитановский, Ефремов и Зайцев, выпивать права не имеют, штраф 700 песет.

Я прямо чуть сигарету не съел. Что же это такое?! Деление на «чистых» и «нечистых»?! Заяц потом отошёл в сторону, шепчет:

— Пил, пью и буду пить!

А жили мы в симпатичной трёхэтажной гостинице. Я в одном номере с Директором. Потолок у нас покатый, типа «мезонин», и в нём окно имеется, на крышу выходит.

Приходим в номер, я молчу — обижаюсь. Директор говорит:

— Ну чего ты? Тебе ж не пятнадцать лет!

— Что за дела? Почему это Макару, Кутикову и тебе можно, а мне, к примеру, нельзя? Что за дискриминация такая?

— Потому что Андрей меру знает, и за Кутиковым никогда ничего этого замечено не было. А я вообще, как ты знаешь, мало пью; ты же взрослый человек, а на тебя Зайцев смотрит.

Я говорю:

— Ты ещё взрослей меня.

Он ещё минут двадцать мне вкручивал, потом дверь запирает, достает «Лимонную» с винтом, которую из Москвы для контакта с испанской компартией привёз:

— На, наливай, пойми меня правильно.

Я смягчился, думаю, может, прав, — и тут кое-что в окне замечаю.

— Валер, — творю, — у тебя среди родственников не было сердечных болезней?

Он говорит:

— Вроде нет, а что?

— Ты присядь на всякий случай, — он садится, — а теперь обернись.

В плафоне над нашими головами двое «чистых», Андрей Вадимович и Александр Викторович, сидя на крыше, высунув языки, делают нам всякие рожи, видимо, «трезвые» абсолютно.

Директор посмотрел, спал с лица, говорит:

— Налей-ка, брат, мне тоже.

Так в Испании закончилась борьба за трезвость. Но потом в Союзе сильно продолжилась.

Директор вообще обожал собрания собирать и всякие судилища устраивать.

Приходит однажды на Росконцерт бумага из милиции: вот, мол, ваш работник Гуренков был задержан у станции метро, за киоском, мочился в неположенном месте.

У нас собрание сразу, суд. А происходит между концертами, все есть хотят, но Директор настроен решительно. Наша костюмерша Танечка протокол ведёт, подсудимый Гуренков по кличке Дед на скамье сидит. Директор прокурором выступает.

Дед — он вообще-то рабочий, колонки у нас таскает. Судить его можно как хочешь.

Директор долго прокурорствовал, описывал преступление Деда, потом говорит:

— Ну что, Гуренков, можешь сказать в своё оправдание?

Деду самому смешно, но говорит чистосердечно:

— Трезвый был. Искал туалет, сил больше не было, зашёл за метро «Текстильщики», а там менты меня и ждали.

Директор говорит:

— Ну, кто хочет выступить? Случай безобразный…

А все на часы смотрят, как бы в буфете до концерта бутерброд перехватить.

— Нам это дело осудить надо. Позор проклятому Гуренкову. Вот Андрей Вадимович в такой ситуации так бы не поступил, правда, товарищ Макаревич?

Макар, индифферентный, говорит, глядя на часы:

— Ну почему?! Вот мне однажды приспичило, я зашёл за Министерство культуры…

Так Деда и не расстреляли.

А в Испании ещё случай был. Пошли мы с Андреем как-то вечером по Барселоне погулять. Он, когда настроение хорошее, даже в Союзе меня гулять берёт, а уж в Барселоне сам бог велел.

В общем, оделись во всё чистое, я даже брюки белые надел, и пошли. Ходим по центральному бульвару, впечатления впитываем, благо их полно, — вот оно, счастье-то.

Кругом акробаты всякие, фокусники и вообще большой праздник. Андрей идёт, радуется, что не все прохожие его узнают и с автографами не надоедают, рассказывает мне, какая тяжёлая жизнь у знаменитостей.

И тут как раз из толпы девица длинноногая к нам бросается. Андрюшка приосанился, за ручкой потянулся, а девица у меня на шее повисла, щебечет что-то на разных языках:

— Френч? Инглиш? Америка? — все старается выяснить, из какой страны такой видный парень, как я, приехал. — Амур, амур, — говорит и на соседнее здание показывает: там, мол, у неё девичья светёлка.

И вот здесь то я начинаю соображать, что, возможно, она попросту несчастная проститутка, вынужденная в условиях суровой испанской действительности продавать за кусок хлеба своё барселонское тело.

Честно говоря, у меня до этого уже было несколько знакомых девушек, но мы же за границей, нам же нельзя; а уж когда я почувствовал, что она правой рукой меня особенно сильно за шею обнимает именно в том месте, где замочек от моей тоненькой золотой цепочки расположился, тут я совсем против проституции настроился. Мужественно оторвал её нежные руки от своей цепочки.