Вадим Кирпиченко - Разведка: лица и личности Страница 7

Мой друг оказался прав. Со временем короля Хусейна стали уважать и в Москве. Он умело выходил из самых затруднительных и даже отчаянных ситуаций и, вступив в 17-летнем возрасте на престол в 1952 году, сохраняет власть до сих пор. Мне не приходилось встречаться с королем Хусейном, но я был знаком с его первой женой, королевой Диной. К сожалению, развить знакомство с этой милой, симпатичной и образованной дамой в интересах советской внешней политики не удалось.

На протяжении всего нашего знакомства и многолетней дружбы с Оганьянцем мне всегда хотелось задать ему один вопрос: «А правильно ли ты поступил, что выбрал себе профессию востоковеда-арабиста и разведчика? А не лучше ли тебе, Саша, было пойти на эстраду?» Этот, так и не заданный вопрос, имел под собой самые веские основания. Да и вообще много ли есть на свете людей, совершенно сознательно избравших себе профессию или нашедших мужество круто изменить свой жизненный путь в поисках истинного призвания?

Если бы он пошел в эстрадные артисты, то наверняка стал бы звездой первой величины. Живое лицо, богатая мимика, удивительная способность копировать язык и жесты людей, умение находить смешное и оригинальное в обыденном, способность сочинять на ходу анекдоты — все это притягивало к нему людей, делало его популярным человеком и желанным гостем в любой компании. Причем Саша не пересказывал услышанные смешные истории, а главным образом придумывал их сам, черпая материал из своей богатой биографии, из общения с окружающими, из тайников своей буйной фантазии. При всем этом он был крайне самоироничен и не стеснялся представить себя в самом смешном виде.

В Московский институт востоковедения Оганьянц попал не в силу каких-то убеждений и долгих исканий, а потому, что здесь в качестве инженера-строителя работала его мать Федосья Николаевна, истовая партийка, комиссар времен гражданской войны. Она ему и посоветовала вступить на востоковедную стезю, а поскольку он был женат на своей боевой подруге, однополчанке Марии Васильевне, и уже имел ребенка, то Федосья Николаевна выхлопотала ему и жилье в преподавательском общежитии, в доме, замыкавшем тогда Сретенский тупик.

Дом этот легендарный. Там жили наши преподаватели. Иногда мы ходили к ним туда на занятия и консультации: Дом был густо заселен разношерстными людьми, почему-то с очень неспокойными характерами. Наиболее колоритную часть его составляли выходцы с Востока, в том числе и палестинские арабы, и, конечно, «лица кавказской национальности». Короче, настоящая «Воронья слободка» из бессмертного творения Ильфа и Петрова «Золотой теленок» с вечной враждой, склоками и даже драками. Будучи секретарем партийного бюро института, я однажды провел почти все лето в Москве, сопровождая поочередно жильцов этого дома на заседания партийной комиссии МГК ВКП(б). А поскольку все наши склоки и дрязги на почве жилищной неустроенности сопровождались, как правило, и политическими обвинениями, то за нашими делами пристальным оком наблюдал сам Матвей Федорович Шкирятов, тогдашний заместитель председателя Комиссии партийного контроля. Много крови мне попортил этот Сретенский тупик!

Федосья Николаевна, проявив недюжинный инженерный талант, комиссарскую настойчивость и дьявольскую пробивную силу, построила под лестницей этого ветхого дома маленькую каморку, размером эдак в пять квадратных метров, и прописала там Сашу с семьей.

А отец его, Александр Нерсесович, был преподавателем общественных наук в каком-то московском вузе и являлся, по определению сына, марксистом-идеалистом. «Удивительный человек, — говорил про отца Саша, — он слепо верит всем постановлениям ЦК ВКП(б) и с воодушевлением. читает «Правду» от первой до последней строки, а кое-что стремится выучить и наизусть!»

Все, что рассказывал Оганьянц, многократно повторялось его друзьями и знакомыми и становилось фольклорным наследием сначала в институтских стенах, а потом и в коридорах разведки.:

Первый цикл этих рассказов составляли эпизоды армейской жизни, потом студенческой и так далее. Любил Саша поговорить и о том, как армия научила его бояться всякого начальства, а при наличии благоприятных условий и держаться как можно подальше от него.

— Меня почему-то постоянно ругали начальники всех степеней, — жаловался он. — Но особенно сильно я погорел дважды. Был у меня в батарее один чересчур грамотный еврейчик, который до войны успел окончить первый курс какого-то института и на политзанятиях постоянно задавал армейским политработникам каверзные вопросы, и чаще всего о том, что такое есть деньги с точки зрения марксистской политэкономии.

Понятно, что никто не мог ответить на этот глупый вопрос, который быстро превратился в проблему реального подрыва авторитета политработников солдатом вверенной Оганьянцу батареи. Начальство громко ругало Сашу и в конце концов приказало заткнуть глотку этому умнику: «Или ты заставишь его замолчать, или пойдешь под трибунал за организацию подрыва авторитета политработников Красной Армии!»

— Второй раз меня чуть-чуть не понизили в звании, — продолжал мой друг, — когда во время полкового смотра по случаю 7-го ноября в одной из установок моей батареи грозный командир полка обнаружил половину туши лошади. Расторопный расчет, состоявший в основном из татар, подобрал убитую снарядом лошадь и пытался замаскировать ее в автомашине с «катюшей». Не пропадать же такому изысканному жаркому! Вот с тех пор я и боюсь всякого начальства.

Ну а если серьезно, то своей службой в армии, на фронте он гордился, армейские порядки любил и стал в известном смысле личностью исторической: будучи курсантом артиллерийского училища, участвовал в знаменитом военном параде 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве.

В каморке под лестницей стояла узкая кровать, на которой с трудом помещались супруги Оганьянц. Время от времени Саша с неопределенным выражением на лице сообщал доверительно собеседнику: «Сегодня я опять хорошо выспался. Накануне Мария Васильевна приревновала меня к соседке, назвала развратным армяшкой и прогнала с постели на коврик у двери. Это мое самое любимое место для заслуженного отдыха».

Попав в Каир, Оганьянц не изменил своей натуре. В сшитом у хорошего портного костюме он выглядел так же импозантно, как и в военной форме. В выходные дни, когда советская колония собиралась во дворе посольства на кинопросмотр, вокруг него обычно толпились посольские дамы, слушали его неиссякаемые истории и постоянно делали ему комплименты:

— Вы у нас в колонии, Александр Александрович, самый красивый мужчина!