Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 Страница 7

Она переживала муки ревности, и это отразилось в стихах, но бытовые факты советской действительности уже в цикле «Cinque» поданы, так сказать, в иностранной упаковке. И в дальнейшем этим приемом Ахматова пользовалась неоднократно и разработала его виртуозно. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 205.) То есть вместо «судков с обедами», которые приносил ей уже ушедший к другой, но не переставший быть сердобольным Гаршин, стало «десять лет ходила под наганом», этому иностранцы изумляются вернее.

Об особом искусстве «чарователя» женщин, присущем Берлину, писала мне в одном из писем С. С. Андроникова, прекрасно его знавшая и видевшая в этом основную «разгадку» романа Берлина с Ахматовой. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 199). В кавычки, собственно, нужно брать слово «роман», а г-н Берлин к нему и вовсе не причастен. А уж в чем его была вина, почему лестный выбор пал на него — тут г-жа Андроникова, вполне возможно, и права. «Чарователи» гребут одной гребенкой всех подряд. Которые девушки попроще — те поддаются, которые поглубже и посерьезней — не удовлетворяются внешним блеском…

Берлин — муж-иностранец. Почему бы нет?

Не далось.

Собратья

Бродский однажды сказал, что есть по крайней мере 10 поэтов, которые на одном с ним уровне. Он назвал Володю Уфлянда, Рейна, Бобышева, Наймана, Красовицкого. Я сейчас не помню всех, кто входил в эту десятку. <…> П.: Вам не кажется, что Бродский, при всем осознании своей исключительности, щедро наделяет равновеличием то одного, то другого из своих современников? К.: Вы знаете, мне кажется, что это опять-таки школа Ахматовой. Бродский с большой охотой и с большой симпатией будет говорить о тех поэтах, которые не кажутся ему сильными соперниками.

Как-то Ахматова заметила, что в самоубийстве Марины Цветаевой были, по-видимому, и творческие причины. Это ж надо так исписаться — до крюка. Ну ладно, простим за то, что догадалась вовремя умереть. Так вот, у Анны Ахматовой «творческих причин» для самоубийства никогда не существовало. В этом была особая милость Господня по отношению к рабе Божией Анне. (М. Кралин. И уходить еще как будто рано… Стр. 112.) Все как есть истинная правда — по крайней мере сообщается таким тоном, что не поверить или хотя бы усомниться — невозможно. Как говорил чеховский герой — «На то вы и господа, чтобы знать. Господь знал, кому разум додать». (А. П. Чехов. Злоумышленник.) Про Ахматову все известно. Ну, а про Маринку и задумываться нечего.

Запись A. К. Гладкова. Когда в ее присутствии хвалят Цветаеву, молчит (хорошо воспитана), но человек этот для нее перестает существовать.

Запись Д. Е. Максимова: Когда я попросил ее прочитать мне мандельштамовский отзыв о ее поэзии <…> она как будто возразила на это: «Но ведь вы больше любите Марину?!» (Смысл: зачем же читать о ней, об Ахматовой? Вот ведь как смиренна.) Это было сказано с лукавством и с другими соседними более или менее различимыми чувствами.

О.М. и А.А. по-разному читали поэтов — он выискивал удачи, она — провалы.

Он [Пастернак] подарил ей 7 (или 8?) стихотворений. «Четыре великолепные, а остальные — полный смрад».

Ахматова на домашнем празднике у Пастернака… А.А. оказалась обладательницей прекрасного аппетита, развеселилась <…> не теряя величавой повадки <…> но — ни огня, ни даже тепла, зоркий холодноватый взгляд на подвыпивших, душа нараспашку, окружающих…

…из утомления от стихотворного бума 1962 года, гула стихов над стадионами и притока поэтических новобранцев — то есть оттого, что стихи пишет не только Анна Андреевна, у нее рождаются строки:

[Боже, все затрогано стихами]Все в Москве затрогано стихами,Рифмами проколото насквозь.

Как тут не вспомнить чью-то омерзительную любовь — и автора трудно назвать «Анной Ахматовой» — не потому, что марка эта слишком высока — не слишком — но просто любое имя с фамилией, в той форме, как принято писать имена поэтов, не особенно подходит для такого. Брезгливое старушечье разгоряченное брюзжанье, шипенье Анны Андреевны — это да.

…ср. ее фразу о Маяковском: «Жаль, его в семнадцатом году шальной пулей не убило». Будто бы проявляется величие Ахматовой — поверх обывательской заботливости сожаление о неразыгравшемся красивом сюжете — этот мотив связан у А.А. с темой перелома поэтовой судьбы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 601). Был бы понятен и похвален такой принципиальный взгляд — если б сама Ахматова десятилетиями не носила в сумочке (впрочем, газетная бумага бы не выдержала, значит — десятилетия спустя положила в сумочку) заметку такого же запальчивого ревнителя завершенности поэтессовых судеб, назвавшего ее женщиной, опоздавшей родиться или забывшей вовремя умереть. Она заметку показывала всем, и «люди» до сих пор ужасаются. Хотя у г-на Перцова все-таки как-то без подробностей — чем умертвить, когда именно… Макабрическое литературоведение — неплохо бы тогда и Пастернака под утренние поезда подтянуть для ловкости композиции. Пастернак замолчал после 17-го года… Ну и умолкни навеки! С Мандельштамом и Цветаевой поэтова судьба поступила гуманно. Какую биографию сделали нашим кудрявым!

Знаю, что А. потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама — одна из самых больших моих радостей за жизнь. — «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок». Учитывая, что Ахматова носила в сумочке письма-признания от циркача-канатоходца синьора Вигорелли с приглашением в Италию, какого-то француза с мимоходным именованием ее grand poet'ом, любовное от Пунина (доставала и доставала из сумочки, читая всем подряд в Ташкенте; Пунин сам удивлялся, зачем писал его — не ей и не о ней, — и это еще не зная о складках, трещинах и чтении вслух письма знакомым и полузнакомым), — то, может, лишнее, проходное, мало что значащее, хоть и ранящее талантливостью, подношение Цветаевой все-таки носила.