Марек Эдельман - И была любовь в гетто Страница 7

Но Бернард категорически не соглашался с тем, что городская партизанская война с немцами в гетто должна носить особый характер. Он не понимал, что в гетто абсолютно другие условия борьбы.

Бернард был из тех людей, с которыми не соскучишься. На арийской стороне с арийскими документами прятались две девушки. Они жили и работали у мужа с женой, которые ни о чем не подозревали. Девушки пекли пирожные, и одна из них (вторая была горничной) эти пирожные продавала, разнося по варшавским квартирам. Если ей не удавалось продать всё, она перед самым комендантским часом влетала к знакомым и навязывала им остатки. Чаще всего непроданные пирожные съедал Бернард.

С Бернардом связаны десятки историй, когда ситуация часто складывалась драматически, но благодаря его невозмутимости, а также молниеносной реакции и темпераменту на первый взгляд могла показаться забавной, а то и просто комической; на самом же деле это свидетельствовало о его хладнокровии и отваге. В гетто, а тем более на арийской стороне Бернарду выходить на улицу было очень опасно. Его лицо и могучую фигуру знала вся Варшава, поскольку до войны он руководил акциями ППС[20] и Бунда. Никогда не известно было, на что нарвешься: кто-то из тех, что его узнавали, мог сотрудничать с немцами. Поэтому Бернард носил длинную буйную бороду, закрывающую лицо. Потеряв в результате доноса квартиру, он поселился у девушек, которые пекли пирожные. Хозяева ни в коем случае не должны были об этом знать, так что он жил под кроватью. Но иногда ему требовалось выйти в туалет. Однажды ночью, когда он туда крался, пол громко заскрипел, разбудил хозяина, и тот выскочил из спальни в коридор. Увидев здоровенного мужика с длинной развевающейся бородой, он начал кричать: «Призрак, у меня в доме бородатый призрак!» Через минуту к мужу присоединилась перепуганная жена, однако Бернард уже пришел в себя и галантно ей объяснил: «Прошу прощения, но я сюда пробрался, чтобы полюбоваться вашей прославленной красотой!» И, поцеловав ей руку, побежал прямиком в уборную.

Таких историй не перечесть. Но прежде всего я хочу сказать, что Бернард Гольдштайн был очень значительной персоной. Однако не потому, что выполнял какие-то важные функции в еврейской партийной и профсоюзной жизни, и даже не потому, что успешно занимался защитой евреев от антисемитских выходок, от подрывающих рабочее движение разборок среди коммунистов, а в первую очередь потому, что был добрым и отзывчивым человеком, готовым вступиться за каждого обиженного. Особенно наглядно это стало видно в гетто, где он служил помощью и советом всем голодным, беспомощным, не сумевшим приспособиться к новой, трагической действительности. Были и такие, кому он подарил жизнь: благодаря его заботам эти люди уцелели. Некоторым членам боевых групп и политическим деятелям Бернард помог пережить — и психически, и физически — трудные военные времена.

Несмотря на постоянно грозящую ему опасность, Бернард всегда говорил, что предпочитает думать о красивых девушках, нежели о том, что его кто-то может выдать. В гетто его разыскивали немцы, на арийской стороне ему не раз грозили доносы, а после войны, когда немцы ушли, коммунисты так рьяно за ним охотились, что в конце концов схватили. Он попал в лапы УБ[21]; похоже было, его вот-вот передадут НКВД. И вдруг, совершенно неожиданно, охранник, который его сторожил, открыл дверь и, чуть ли не вслепую осыпая ударами и пинками, фактически вышвырнул из участка прямо на улицу. Кто был этот охранник, неизвестно. Полагаю, он знал, что Бернард всегда помогал людям.

Пусть Бернард Гольдштайн будет образцом для тех, кто попал в беду, пусть служит примером того, как надо себя вести в трудных и даже экстремальных ситуациях и как оказывать помощь всем, кто в ней нуждается.

Польшу он покинул нелегально, вместе с Зигмунтом Зарембой[22], чьи подчиненные благополучно довезли их почти до самой границы.

Любовь в гетто

Пани Тененбаумова, медсестра из больницы Берсонов и Бауманов, была приятельницей адвоката Беренсона. Каждый день она кормила его обедом. После обеда адвокат засыпал, и тогда приходила ее дочка, воспитанная семнадцатилетняя девочка, чистенькая, гладко причесанная, в белой крахмальной блузке. Она помогала маме убираться.

Закончилась Большая акция, и 44 тысячи человек получили талоны на жизнь. В их числе и пани Тененбаумова. Когда все, у кого были талоны, перешли на сторону «жизни», кто-то заметил, что пани Тененбаумова лежит в кровати, а на столике стоят пустые пузырьки от люминала; там же было письмо и ее талон на жизнь. В этом письме пани Тененбаумова написала, что свой талон отдает дочке, а сама кончает с собой. Не стану подробно рассказывать, как врачи спорили, надо ли спасать пани Тененбаумову. Одни считали, что надо, другие — что нет, потому что такова ее воля. И стало так.

В общем, Деда — так звали дочку пани Тененбаумовой — получила талон на жизнь. Робкая, застенчивая девочка осталась одна. И вдруг она влюбляется в какого-то парня. Видимо, у нее было и немного денег, потому что парень нашел им на арийской стороне жилье. Девочка буквально расцвела. Три месяца счастливо прожила с ним в квартире на арийской стороне. На ней это прямо было написано — великая любовь. Все, кто ее тогда видел, все без исключения, говорили, что она просто лучилась счастьем. Марысе, которая ее навещала, она сказала, что это самые счастливые месяцы ее жизни. Благодаря теплу, которое дарил ей этот парень, она забыла о гетто. Счастье длилось три месяца. Потом — возможно, у них кончились деньги — хозяева выдали обоих.

В промежутке между январской акцией и апрелем[23] мы возвращались к себе из пекарни (каждый пекарь должен был отдавать нам по 40 буханок хлеба, и происходило это обычно на рассвете, по окончании выпечки). Шли через шестой этаж большого дома с большими квартирами. Все двери в квартирах, в том числе и выходящие на черную лестницу, для нашего удобства были не заперты (входишь в парадную дверь, проходишь через всю квартиру и выходишь из кухонной двери на черный ход, а оттуда — в следующую квартиру). В коридорах и прихожих были расставлены кровати.

Я увидел Злотогурского. Огромного роста был мужик. Мне запомнился его большой загорелый торс (наверно потому, что до лета было еще далеко, и непонятно, как он умудрился загореть). На плече у него лежала светлая головка хрупкой семнадцатилетней девушки. Она спала, прижавшись к нему, а на ее лице была блаженная улыбка и покой. Спустя несколько дней они вместе попали в какую-то дополнительную облаву, и обоих увезли в Треблинку[24].