РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая Страница 7

...К чудовскому мосту подъезжали осторожно. Дым и туман застлали реку. Тяжелая гарь вызывала кашель, слезы в глазах, удушье. Кое-кто в эшелоне даже противогазы пробовал надеть.

Поезд стал от реки в сотне шагов. Рональд и помощник машиниста пустились бегом к мосту. Он маячил неясно сквозь дымовую завесу. Сильно просвечивало пламя огромного пожара на том берегу — догорала фабрика спичек и поселок. Огненная стихия бушевала там, за стеной дымной гари, неудержимо и вольно, совладать с ней было немыслимо. Шагали двое с эшелона по шпалам, глубоко внизу серела вода, быстрая, злая. Похоже, мост мало затронут — кое-где какие-то вмятины на металле ферм... Пути целы.

— Давай, машинист! Быстрее!

Рональд поднялся на паровоз. Тут все знакомо, хотя у этих «Э» в будке просторнее, стоят два инжектора и приборов побольше... Чумазый кочегар подбрасывает уголь в зев топки, машинист открывает ему дверцу длинным удобным рычагом... Поехали!

Небольшая задержка произошла дальше, уже за станцией, против какой-то большой деревни, тоже затянутой дымом. Оказывается, чинили путь, слегка нарушенный бомбежкой. Стоянку обещали на полчаса, не более! И тут кто-то изобретательный придумал поход за молоком, в село. До четырех десятков солдат спрыгнуло на полотно, кто с бачками, кто в надежде поживиться бидоном прямо на месте. А через пять минут на станции Чудово взвыли сирены, захлопали зенитки, и в воздухе, выше гари и тумана, стали развертываться белые шарики разрывов. Немцы опять шли бомбить с воздуха, мост, дорогу и станцию с эшелонами.

Из штабного вагона выскочил телефонист с ручной сиреной. Закрутил рукоять, дал сигнал «воздушная тревога». Зенитчики стали у своих кустарных установок на колени — так было удобнее. Появилось около поезда какое-то высокое дорожное начальство, как будто в генеральском чине

— Эшелон! — кричало начальство. — Вперед! Вам путь открыт! Малым ходом — вперед! Уходите дальше от станции!

Поезд тронулся. Миновал место свежезаделанного повреждения. Тут по обе стороны пути, опираясь на лопаты, стояли солдаты-железнодорожники, жестами показывали: легче, легче, тихонько, вперед, вперед... А позади бежали люди с бидонами и бачками... Кто-то успел вскочить в последний вагон, кто-то отчаянно махал и кричал...

Чужое начальство как будто знало весь план движения частей:

— Сядут на следующий эшелон вашей дивизии! Давайте ход полный!

Там, позади, уже шел воздушный налет. Слышались взрывы, свист авиабомб, стрельба, взметывались фонтаны искр на пожарище, и страшно было за оставшихся... К слову, они действительно сели в следующий эшелон дивизии и присоединились к Первому полку уже на боевом рубеже. Иначе коменданту эшелона не избежать бы новых осложнений: потерять чуть ли не сорок «дезертиров». Пожалуй, и головы бы не сносить! Верный срок — как потом стало привычно формулировать, житейские опасности на новорусском языке! Ибо прежде формула «попасть под суд» еще не значила безусловного приговора: слово «суд» имело значение прямое: человека, его поступок судили, т.е. обсуждали, проверяли, выясняли, взвешивали, определяли степень вины, часто оправдывали. В эпоху же, когда Рональд Вальдек находился в расцвете своих лет, попасть под суд значило просто: получить срок, притом обязательно самый высший по данной статье. Суды будто перевыполняли свои планы, как все прочие учреждения, ведомства и предприятия. Одни — перевыполнили по намотке моторов, другие — по намотке трансформаторов, а судьи — по намотке сроков!

От Любани до Тосно миролюбиво царил в пригретом воздухе дремотный аромат лесной хвои. Высокие сосны с бронзовыми стволами и зеленой куделью крон, темные до синевы елки, смолистый и пахучий можжевельник, живые, благоуханные, еще красовались на корню, но были уже обречены войной, ее нуждам, ее расточительству: чужая и своя артиллерия, авиация, разведка; рука патриота-поджигателя и родной армейский топор; росчерк генерала, мол, столько-то воздвигнуть дзотов, столько-то землянок, завалов, траншей, командирских НП с накатом в три слоя... Где уж тут уцелеть «зеленому другу», которого и другом-то стали признавать с грехом пополам лишь после войны, а до того восторгались на любой новостройке: тайга отступает!..

...Под Колпиным опять бомбили, и опять эшелон отбивался залпами пулеметного огня. Досталось и нашим: убило лошадь и ранило солдата. В крышах и стенках вагонов стало просвечивать небо сквозь пулевые пробоины. А глубоких воронок по обе стороны полотна, разрушенных зданий, свежих пожарищ попадалось столько, что уж никто не казал на это пальцем и только каждый хмурился, думая о своих — максатихинских, псковских, новгородских... Каково-то им там, далеко ли от них, от малых и слабых, беспощадная колесница войны?

Начались окраины невской столицы. Среди писарей был один здешний. Называл районы, иные улицы, приметные здания этих заводских пригородов. Слова были чужие, сплошь переименованные «профамиленные» и не имеющие ничего общего с дорогими страницами Некрасова, Достоевского и Пушкина. Рональду были с детства чужды антисемитские настроения, но и его коробило от Неумеренного изобилия новых названий. Неужто одни Володарские, Урицкие, Нахимсоны, Свердловы и Люксембурги заслуживают памяти живущих? Неужели лишь у них — заслуга перед городом на Неве? И почему правительствующее лицо, первым бежавшее из города перед угрозой со стороны противника, имеет больше прав знаменовать собою город, чем то правительствующее лицо, кто отвоевал у врага и весь край, и эти берега, основал здесь город, защитил его от иностранной угрозы и перенес сюда российскую столицу, вопреки опасностям и злопыхательству? Впрочем, такие мысли Рональд всегда старался подавлять в себе, но они здесь невольно всплывали...

2

От Сортировочной на Московской дороге поезд передали на соединительную ветку. Приоткрылась справа зелень Волкова кладбища. Вот бы куда хоть на минутку! Поклониться могилам Тургенева, Лескова, «милого Дельвига»!.. И еще одно окраинное кладбище, на этот раз слева. Кто-то сказал: Митрофаньевское... И уже снова стрелки и первые фиолетовые фонарики сквозь августовский сумрак, сигнальные, еле различимые светляки другой дороги, — Балтийской. Эшелон набирает скорость, отдаляется теперь от города, в южном направлении, в сторону Луги... В небе — тихо, маячат аэростаты воздушного ограждения. Их многие, многие десятки...

Майор Вижель подзывает Рональда.

— Подъезжаем к нашему участку фронта. Он, как везде, не стабилен. Противник рвется к городу... Если не задержимся или не получим новых указаний — будем выгружаться меньше чем через час. В Красногвардейске...

Рональд не знал, что это дважды переименованная Гатчина. Сперва товарищ Ленин осчастливил ее наименованием Троцк, в честь ближайшего своего соратника. Еще в 1928 году она значилась под этим названием во всех путеводителях, на всех картах. Пришлось товарищу Сталину вымарывать и опять переименовывать, вот напасть. Город сделался Красногвардейском, и лишь после войны додумались возродить настоящее ими звучное, полное ассоциативных связей с трудной историей России.