Анастас Микоян - Так было Страница 7

Наша мама была скромным, застенчивым, добросердечным, ранимым, честным и наивным человеком. Семья была основным ее делом и интересом. А в семье на первом месте был муж, ее Арташ, как она его называла. Мы счастливы, что она, наша мама Ашхен, была главным человеком в его жизни, а он - в ее. Когда в воскресенье он долго спал, мы могли ходить только на цыпочках. Каждое утро она приготавливала ему одежду, подбирала галстук, пришивала болтавшиеся пуговицы, сводила пятнышки, которые другие просто бы не заметили. То, что подавалось на стол, предназначалось прежде всего для него: тыквенная каша, спаржа и сельдерей из нашего огорода, морковно-яблочное суфле, отварная рыба, чернослив. Мама делала так, что мы все это понимали и одобряли. Лишь он не понимал и угощал чем-то нас, удивляясь нашим отказам. Честно говоря, его диета нас не очень-то привлекала. Однако, если, уходя на работу, он оставлял спаржу или сельдерей на блюде, мама перекладывала их мне или брату Степе, зная наши вкусы.

Пронести такую любовь незапятнанной через все 42 года совместной жизни и почти 50 лет с начала влюбленности подростков, воспитанных в строгих кавказских традициях, преодолеть временную разлуку, голод и холод, испытания суровой ранне-большевистской и опасности поздне-сталинской эры - наверное, было непросто. Они выдержали все ведомые нам (и еще больше - неведомые) трудности подчас жестокой действительности. Они так и не зарегистрировали свой брак, но прожили всю жизнь в любви и верности. Мы с братьями, когда их вспоминаем, шутим, что отпущенные небом на наш род семейные добродетели родители взяли себе почти целиком, оставив нам совсем немного.

Я не хочу сказать, что между ними не было размолвок, каких-то обид. Чаще всего они происходили в результате недоразумений, но иногда были связаны с работниками НКВД-МГБ. Один раз сам Берия обвинил перед Сталиным всех жен членов Политбюро в том, что они бесплатно пользовались услугами ателье Управления охраны - это ателье было и небольшим магазином. Мама, как в высшей мере аккуратный человек, десятками лет хранила все квитанции. Ее обидело больше всего то, что муж поверил работникам МГБ, а не ей. Симпатии ее к Берия это тоже не прибавило. Молча она положила перед мужем картонные коробки с квитанциями. Отец потом торжественно их продемонстрировал Сталину, Берия и другим в Политбюро, сказав: "Не знаю насчет жен других товарищей, но моя жена за все платила!" Зато она потом дня два с ним почти не разговаривала.

Однажды, в середине 50-х годов, он тоже с ней в течение нескольких дней сухо и даже сердито разговаривал. Она не могла понять в чем дело. Но меня больше всего удивили ее слова, сказанные своей младшей сестре Айкуш и услышанные мною: "Если он меня больше не любит, пусть скажет, я уйду". Им обоим было уже за 60. Во-первых, я и думать не мог тогда, что любовь может играть такую роль в их возрасте, тем более что у них уже было восемь внуков. А во-вторых, я понял, как же они до сих пор любят друг друга и насколько они цельные люди, что без любви она и сейчас не представляет себе жизни в его доме. Оказалось, он был недоволен тем, что она решительно высказалась против того, чтобы пригласить в гости старого друга-одноклассника, архитектора Каро Алабяна вместе с его новой женой, актрисой Людмилой Целиковской, только что ушедшей к нему от прежнего мужа (Юрия Любимова или Михаила Жарова, не помню уже точно). Старокавказские традиции наша мама преодолевала с трудом.

Большинство размолвок он улаживал очень просто: "Ашхен, улыбнись. Ну, пожалуйста, улыбнись". И сам широко улыбался, глядя в ее большие карие глаза. Если она все еще дулась или продолжала спор, он говорил: "Нет, я ничего не скажу, ничего не буду есть и вообще делать, пока ты не улыбнешься. Только улыбнись!" Тут уж мама неизбежно сдавалась - и улыбалась. Конфликт был исчерпан.

Нервные нагрузки, испытываемые обоими, не могли оставаться бесследными, однако они не разбили единства семьи, доверия, взаимопонимания и самой любви. О его нагрузках можно и не говорить - они очевидны. Но представьте себе жену, каждый божий день и каждую ночь, уже под утро (таков был сталинский режим) ожидавшую своего мужа с работы, чтобы накормить, успокоить, обогреть его душу, вернуть к жизни. В течение более пятнадцати лет эти ожидания можно было бы сравнить с тем, как ждут мужей с фронта: вернется или нет? Хуже! Если он не вернется, значит скоро придут брать и ее саму, и сыновей.

Мама всегда его ждала. Если и засыпала, то одетая, на кушетке. Если он ехал с работы, надо было приготовить чай, что-то перекусить. Если же он ехал от Сталина, то кормить было не надо. Зато тем более он нуждался в ее внимании, в живой душе семьи, которой она всегда у нас и была. Она, наверное, прекрасно понимала, что после тяжелого дня, до предела насыщенного работой, и особенно после половины ночи, проведенной за сталинским ужином, полностью непредсказуемой и порой переполненной стрессом, ему надо расслабиться, поговорить о делах домашних с близким человеком.

Возвращения Володи (второго по старшинству сына, погибшего под Сталинградом) с войны она ждала много лет после ее окончания, ибо ей сказали, что он пропал без вести. Она до конца своих дней не могла упомянуть его имени без слез. А когда арестовали Ваню в его 15 лет? Он ведь просто не пришел к ужину летним вечером 1943 г. Она думала - утонул в Москве-реке, попал под машину и тому подобное. Звонили в больницы, морги, милицию Одинцовского района. Наконец, раньше обычного, приехал отец и сказал: "Не волнуйся, Ваня жив. Его арестовали". Неплохая формула для той эпохи: "Не волнуйся, его арестовали", не так ли? Скоро и меня 14-летнего также взяли во дворе на нашей даче и так, чтобы я не смог предупредить маму, привезли во внутреннюю тюрьму МГБ. В конечном счете мы дешево отделались: полгода во внутренней тюрьме на Лубянке и один год "административной высылки" в Таджикистан. У мамы же установилось высокое кровяное давление, напрямую связанное с нервами.

Думаю, ее не переставала мучать мысль, что она послала Володю на смерть, когда поощрила его настойчивое желание отправиться на Сталинградский фронт летом 1942 г., хотя командование оставляло его на подступах к Москве, отправляя под Сталинград нашего старшего брата Степана. Володю, в его 18 лет и после всего лишь нескольких месяцев ускоренной летной подготовки в эвакуированном из Крыма Качинском училище (где Степан учился больше года), сочли неготовым для опаснейших боев с опытными асами гитлеровской авиации на главном направлении сражений. Но Володя настаивал, чтобы отец вмешался в решение ВВС, и мама его поддержала. Такова была единственная протекция А.И.Микояна кому бы то ни было из своих сыновей за всю его жизнь.