На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева Страница 7

                              И пусть на хартьи вековой                               Имен народных корифеев,                               Где Пушкин, Лермонтов, Толстой, —                               Начертан будет Тимофеев!

На «хартьи вековой» начертать «Тимофеев» ему, конечно, не удалось. Все же такой грандиозный напор не мог пропасть совсем даром. Это он, много лет спустя, сочинил знаменитые «Бублички», под которые танцевали фокстрот во всех странах цивилизованного мира:

                                       Купите бублички,                                        Горячи бублички,                                        Гоните рублички                                        Ко мне скорей!                                        И в ночь ненастную                                        Меня, несчастную,                                        Торговку частную,                                        Ты пожалей.                                        Отец мой пьяница,                                        Он этим чванится,                                        Он к гробу тянется                                        И все же пьет!                                        А мать гулящая,                                        Сестра пропащая,                                        А я курящая —                                        Смотрите – вот!

«Бублички» действительно – и вполне справедливо – прославили своего автора. Но в те дни Тимофеев мечтал не о такой фокстротной славе. Лира его была настроена на высокий лад. Он торжественно и грозно производил запоздалый суд над развратной византийской императрицей Феодорой, стараясь навек пригвоздить ее к позорному столбу. На мой недоуменный вопрос, почему он избрал жертвой своей гневной музы именно императрицу Феодору, он откровенно сознался, что ничего против нее не имеет, но, узнав о ее существовании из отцовской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, не мог не воспользоваться таким великолепным сюжетом.

Понятно, мои «кружевные» стихи пользовались у слушателей и в особенности у слушательниц несравненно большим успехом. Все они были ярыми поклонницами Лидии Лесной и Веры Инбер и, захлебываясь от восторга, декламировали:

                             Дама с тонким профилем ноги                              выломала жемчуг из серьги… —

и тому подобный вздор. Из моих стихов им, как, впрочем, и мне самой, особенно нравилось:

                     Я сижу на сафьяновом красном диване.                      За окном петербургская снежная даль.                      И я вижу, встает в петербургском тумане                      Раззолоченный, пышный и милый Версаль.                      Все сегодня мне кажется странно и ложно.                      Ты сегодня особенно страстен и дик,                      И мне хочется крикнуть тебе: «Осторожно!                      Ты сотрешь мои мушки, сомнешь мой парик!»                      Электрический свет и узоры карниза,                      Все предметы и люди чужие вокруг.                      Я сегодня не я. Я сегодня маркиза. —                      Не сердись на маркизу, мой ласковый друг.

Когда в начале февраля нас известили, что в следующую пятницу состоится лекция Гумилева с разбором наших стихов, не только вся литературная группа, но все мои «поклонники» пришли в волнение.

Гумилев на первой своей лекции объявил, что вряд ли наше творчество имеет что-нибудь общее с поэзией. Естественно, Гумилев и предполагать не может, какие среди нас таланты. И, главное, какой талант – я. Было решено удивить, огорошить его, заставить пожалеть о его необоснованном суждении. Но какое из моих стихотворений представить для разбора? Долго спорили, долго советовались. Наконец выбор пал на «Мирамарские таверны». Гумилев, как известно, любитель экзотики и автор «Чужого неба». Его не могут не пленить строки:

                                 Мирамарские таверны,                                  Где гитаны пляшут по ночам…

или:

                                 Воздух душен и пьянящ.                                  Я надену черное сомбреро,                                  Я накину красный плащ…

Эти «Таверны», каллиграфически переписанные на большом листе особенно плотной бумаги, не мной, а одним из моих «поклонников» будут положены поверх всех прочих стихов. И Гумилев сразу прочтет и оценит их. Оценит их и, конечно, меня, их автора. В этом ни у меня, ни у других сомнения не возникало.

В ночь с четверга на пятницу я плохо спала от предчувствия счастья. Я радостно замирала, представляя себе изумление Гумилева.

– Я поражен, – скажет он. – Эти стихи настоящего большого поэта. Я хочу сейчас же познакомиться с ним.

И я встану со своего места и подойду к кафедре. Гумилев спустится с нее, низко поклонится мне и пожмет мне руку своей длинной, узкой рукой.

– Поздравляю вас.

И все зааплодируют.

В мечтах мне это представлялось чем-то вроде венчания Петрарки – все же в миниатюре. Я не сомневалась, что все произойдет именно так. Я была уверена, что в жизни сбывается все, чего сильно и пламенно желаешь. А я ли не желала этого с самого детства?

В тот день я оделась и причесалась особенно тщательно и долго крутилась перед зеркалом, расправляя большой черный бант в волосах. Без этого