Моя жизнь - Айседора Дункан Страница 7

посоветовала матери отвести меня к знаменитому преподавателю балета в Сан-Франциско, но его уроки не доставляли мне удовольствия. Когда преподаватель велел мне встать на носки, я спросила его: «Зачем?» Он ответил: «Потому что это красиво», а я возразила, что это безобразно и противоречит человеческой природе. После третьего урока я оставила его классы и никогда уже не возвращалась. Эта неуклюжая и заурядная гимнастика, которую он называл танцем, только разрушала мою мечту. Я же мечтала о совершенно ином танце. Еще в точности не зная, каким он будет, я пробиралась ощупью по направлению к невидимому миру, в который, как предполагала, я смогла бы зайти, если бы нашла ключ. Мое искусство уже жило во мне, когда я была маленькой девочкой, и благодаря героическому и безрассудно смелому духу моей матери оно не было подавлено. Я полагаю, что бы ни собирался ребенок делать в жизни, следует начинать в раннем детстве. Интересно, многие ли родители понимают, что при помощи так называемого образования, которое они дают детям, они только загоняют их в рамки заурядности, лишая возможности совершить нечто прекрасное или оригинальное. Но пожалуй, так и должно быть, иначе кто бы нам поставлял тысячи торговых и банковских служащих, столь необходимых для организованной цивилизованной жизни.

У моей матери было четверо детей. Возможно, с помощью системы принуждения и образования она смогла бы превратить нас в практичных граждан, и порой она сокрушалась: «Почему все четверо непременно должны стать артистами, и ни один – практичным человеком?» Но именно ее прекрасная и неутомимая душа сделала из нас артистов. Моя мать была равнодушна к материальным ценностям и нас научила с презрением и насмешкой относиться ко всяческим видам собственности, таким, как дома, мебель и прочие вещи. Следуя ее примеру, я никогда в жизни не носила драгоценностей. Она учила нас, что подобные вещи являются всего лишь помехой.

Оставив школу, я стала страстной читательницей. В Окленде, где мы тогда жили, была публичная библиотека; на каком расстоянии от библиотеки мы ни находились бы, я бежала, пританцовывала или скакала всю дорогу туда и обратно. Библиотекарем там была удивительная и прекрасная женщина, калифорнийская поэтесса Айна Кулбрит. Она всячески поощряла мое стремление к чтению, и, кажется, ей доставляло удовольствие, когда я просила хорошие книги. У нее были прекрасные глаза, пылавшие огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец когда-то был безумно влюблен в нее. Она, очевидно, являлась величайшей страстью его жизни. И похоже, невидимая нить обстоятельств привела меня к ней.

Тогда я прочла все книги Диккенса, Теккерея, Шекспира и, кроме того, тысячи романов, хороших и плохих, вдохновенных творений и хлама – я поглощала все. Обычно я просиживала ночи напролет, читая до зари при свете огарков свечи, которые собирала целый день. Я также начала писать роман и издавать газету, которую писала полностью сама: редакционные статьи, местные новости и новеллы. Кроме того, я вела дневник, для которого изобрела собственный тайный язык, так как у меня появилась большая тайна – я влюбилась.

Помимо детских классов, мы с сестрой принимали учеников постарше, которых она обучала так называемым «светским танцам» – вальсу, мазурке, польке и т. д. И среди этих учеников было два молодых человека, один врач, другой аптекарь. Последний был изумительно красив и носил восхитительное имя Вернон. Мне было тогда одиннадцать лет, но выглядела я старше, так как зачесывала волосы вверх и носила длинные платья. Я записала в свой дневник, что безумно, страстно влюблена, и верила, будто так и есть. Догадывался ли Вернон об этом, мне неведомо. Тогда я была слишком застенчива, чтобы открыть свою страсть. Мы ходили на балы и танцы, где он танцевал почти все время со мной, а потом я сидела до зари, делясь со своим дневником потрясающими волнениями, которые испытала, «паря», как я выражалась, в его объятиях. Днем он работал в аптеке на главной улице, и я преодолевала порой по нескольку миль только для того, чтобы пройти мимо аптеки. Иногда мне удавалось собраться с духом, чтобы зайти и сказать: «Здравствуйте». Я также разузнала, где он снимает комнату, и часто убегала из дому по вечерам, чтобы посмотреть на свет в его окне. Эта страсть продолжалась два года, и мне казалось, будто я ужасно страдаю. В конце второго года он объявил о своей предстоящей женитьбе на молоденькой девушке из оклендского общества. Я излила свое отчаяние на страницы дневника. Помню день его свадьбы и чувства, которые испытала, когда увидела его идущим к алтарю с некрасивой девушкой в белой вуали. После этого я не видела его.

В последний раз, когда я танцевала в Сан-Франциско, в мою гримерную вошел мужчина с белыми как снег волосами, но моложавый и очень красивый. Я тотчас же узнала его. Это был Вернон. Я подумала, что по прошествии стольких лет могу рассказать ему о своей юношеской страстной любви. Я полагала, что это позабавит его, но он ужасно испугался и принялся говорить о своей жене, той некрасивой девушке, которая, оказывается, была еще жива и которую он по-прежнему любил. Какой простой может быть жизнь некоторых людей!

Это была моя первая любовь. Я была безумно влюблена и, полагаю, с тех пор никогда не переставала пребывать в состоянии подобной влюбленности. В настоящее время я постепенно выздоравливаю от последнего приступа, который оказался неистовым и бедственным. Я, если можно так выразиться, нахожусь в состоянии некоего выздоровительного антракта перед финальным актом. А может, представление окончено? Я могла бы опубликовать свою фотографию и спросить читателей, что они думают по этому поводу.

Глава 3

Под влиянием прочитанных книг я решила покинуть Сан-Франциско и уехать за границу. У меня возникла идея поехать с какой-нибудь большой театральной труппой. Как-то раз я отправилась к импресарио такой труппы, выступавшей с недельными гастролями в Сан-Франциско, и попросила позволения протанцевать перед ним. Испытание состоялось утром на большой темной пустой сцене. Моя мать аккомпанировала мне. Я танцевала в короткой белой тунике под фрагменты «Песен без слов» Мендельсона. Когда музыка смолкла, директор некоторое время хранил молчание, а затем, повернувшись