В. Ропшин - Конь бледный Страница 7

– Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Ваня.

– От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном трактире, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я. Слушай дальше, – продолжает он, помолчав, – великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нём вовсе. Обо всём думаешь, а об нём нет. Сверхчеловек вот иным мерещится. Ты подумай только: сверхчеловек. И ведь верят: философский камень нашли, разгадку жизни. А по-моему, смердяковщина это. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живёт. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в китайских божков, в деревянных чурбанов, а в Бога верить не могут, а Христа любить не хотят. Яд в нас с детства горит. Вот Генрих, не скажет: цветок, говорит: семьи такой-то, вида такого-то, лепестки такие-то, венчик такой-то. За этим сором он цветка не увидел. Так и Бога за сором не видим. Всё по арифметике, да по разуму. А вот там, когда я под дождём на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть ещё что-то, да шоры у нас на глазах, да не видим, не знаем. Ты, Жоржик, чего смеёшься?

– Да ведь ты словно поп приходский.

– Ну, пусть поп. А ты мне скажи, – можно жить без любви?

– Конечно можно.

– Как же? Как?

– Да плевать на весь мир.

– Шутишь, Жорж.

– Нет. Не шучу.

– Бедный, Жоржик, ты бедный…

Я прощаюсь с ним. Я опять забываю его слова.

10 апреля.

Сегодня я видел генерал-губернатора. Он высокий благообразный старик, в очках, с подстриженными усами. Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв.

Я шёл через Кремль. На площади, вчера белой, сегодня мокрые камни. Лёд стаял и Москва-река ярко блестит на солнце. В фабричном дыму тонет Замоскворечье. Чирикают воробьи.

У подъезда дворца карета. Я сразу узнал её: чёрные кони, жёлтые спицы колёс. Я пересёк площадь и пошёл к дворцу. В это время дверь распахнулась, часовой стукнул ружьём, городовой отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался генерал-губернатор. Я прирос к мостовой. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу. Я низко опустил её перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке. Он поклонился мне.

В эту минуту я ненавидел его.

Я побрёл в Александровский сад. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В берёзах шумно летали галки. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он ещё жив.

12 апреля.

В свободные часы я ухожу в Румянцевскую библиотеку. В тихом зале стриженые курсистки, бородатые студенты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и высокими воротничками.

Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растёт, как птицы поют. Может быть в этой святой простоте – ключ к приятию мира.

Афина говорит Одиссею:

«Буду стоять за тебя и теперь я, не будешь оставлен мной и тогда, как приступим мы к делу. И думаю, скоро лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом многих из тех беззаконных, твоё достоянье губящих».

Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Ваня говорит: «Если всё позволено, тогда – Смердяков». А чем Смердяков хуже других? И почему нужно бояться Смердякова? «Лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом…»

Пусть обрызжется. Я ничего против этого не имею.

13 апреля.

Эрна мне говорит:

– Мне кажется, я жила только для того, чтобы встретить тебя. Ты виделся мне во сне. Я о тебе молилась.

– Эрна, а революция?

– Мы вместе умрём… Слушай, милый, когда я с тобой, мне кажется, что я маленькая девочка, ещё ребёнок. Я знаю: я ничего не могу дать тебе. Но у меня есть любовь. Возьми же её. И она плачет.

– Эрна, не плачь.

– Я от радости… Видишь, я не плачу уже. Знаешь, я хотела тебе сказать… Генрих…

– Что Генрих?

– Только ты не сердись… Генрих мне вчера сказал, что любит меня.

– Ну?

– Ну, я же не люблю его. Я люблю только тебя. Ты не ревнуешь, милый? – шепчет она мне на ухо.

– Ревную? Я?

– Ты не ревнуй. Я не люблю его вовсе. Но он такой несчастный и мне так больно было, когда он сказал… И ещё: мне казалось, что я не должна его слушать, что это измена тебе.

– Измена мне, Эрна?

– Милый, я так люблю тебя и мне так жалко было его. Я ему сказала, что я ему друг. Ты не сердишься? Нет?

– Будь покойна, Эрна. Я не сержусь и не ревную. Она обиженно опускает глаза.

– Тебе всё равно? Скажи, – ведь тебе всё равно?

– Слушай, – говорю я, – есть женщины верные жёны, и страстные любовницы, и тихие друзья. Но все они вместе не стоят одной: женщины-царицы. Она не отдаёт своё сердце. Она дарит любовь.

Эрна испуганно слушает. Потом говорит:

– Так ты не любишь меня совсем?

Я целую её в ответ. Она прячет лицо на моей груди и шепчет:

– Ведь мы вместе умрём? Да?

– Может быть.

Она засыпает у меня на руках.

15 апреля.

Я сажусь к Генриху в пролётку. За Триумфальной аркой я говорю ему:

– Ну что, как дела? Да что, – качает он головой, – нелегко: целый день под дождём, на козлах.

Я говорю:

– Нелегко, когда человек влюблён.

– Откуда вы знаете? – быстро оборачивается он ко мне.

– Что знаю? Я ничего не знаю. И ничего знать не хочу.

– Вы, Жорж, все смеётесь.

– Я не смеюсь.

Вот и парк. С мокрых сучьев на нас летят разноцветные брызги. Кое-где уже юная зелень травы.

– Жорж.

– Ну?

– Жорж, ведь при изготовлении снарядов бывают иногда взрывы?

– Бывают.

– Значит, Эрну может взорвать?

– Может.

– Жорж.

– Ну?

– Почему вы поручаете ей?

– Её специальность.

– Специальность?

– Да.

– А кому-нибудь другому нельзя?

– Нельзя… Да вы чего беспокоитесь?

– Нет… Я так… Ничего… К слову пришлось.

Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:

– Жорж.

– Ну?

– А скоро?

– Думаю, скоро.

– Как скоро?

– Недели две-три ещё.

– А выписать вместо Эрны нельзя никого?