Иван Кожедуб - Верность Отчизне. Ищущий боя Страница 7

Берег Десны зарос ивняком. Из длинной, стройной лозы плетем прочные корзинки — матерям и соседкам в подарок.

Телята мирно пасутся, а мы, срезав охапку гибких побегов, усаживаемся на берегу. Плету корзинку, как учил отец: сначала старательно делаю обруч, потом ребра, потом лозину за лозиной наращиваю, заплетаю дно, наконец, приделываю ушки, чтобы вдвоем корзину нести.

Пока теленка пасешь, и накупаешься, и рыбы наловишь — в придачу к корзинке несешь матери в холщовой сумочке карасей, линьков да щучек.

Как-то весной отец посадил за хатой несколько яблонь, груш и слив. Он приучал меня сызмальства работать в нашем садике, учил беречь деревья. Вместе с ним я ухаживал за молодыми деревцами, снимал червей, окапывал стволы. Когда деревья стали давать плоды, отец посылал меня ночью сторожить наш садик. Я припасал рогатки, камни и, сидя под деревом, прислушивался к ночным шорохам. Иной раз отец подойдет неслышно и, если я засну, разбудит:

— Спишь! Плохой же из тебя сторож выйдет!

Став постарше, я спросил отца, зачем он это делал — ведь воров не было да и сторож такой был не страшен.

Он ответил:

— Ты у меня меньшой, а я хворал, старел, вот и учил тебя испытания преодолевать. Как же иначе? И к трудолюбию тебя приучал.

Отец гордился своими посадками, и особенно двумя стройными тополями в нашем дворе — он посадил их еще до моего рождения. Лет пяти я, бывало, вскарабкаюсь на тополь, что повыше, примощусь на самой верхушке и смотрю по сторонам.

Живем мы у самой околицы между двумя озерами — в одно упирается огород, другое лежит через улицу: сверху они видны как на ладони. Виден мне и большой яблоневый сад, обнесенный стеной и до революции принадлежавший помещику; видна и зеленая крыша одноэтажной школы.

Нравится мне смотреть на нашу широкую извилистую улицу, обсаженную деревьями, на березы, тополя, клены да вербы. А вот на соседней нет ни деревца и хаты ряд к ряду стоят. Неуютно на такой скучной улице жить. Отец говорил, что деревья защищают от пожара: если где загорится, меньше бед будет. И чего они деревья не посадят! Так, рассуждая, я разглядывал сверху село, пока не раздавался испуганный голос матери:

— Ой, не впади, сынок! Слазь потихесеньку!

Спускался я нехотя. Мать хватала меня за руку и вела в хату, сердито выговаривая:

— На тебе, верхолаз, не вспиваешь чинить сорочки да штаны! Будешь залазити еще — батькови скажу!

Лазил на тополек я недолго. Ранней весной, после болезни, отец срубил стройное дерево, хмуро сказав, что дров не хватило, а дороги развезло. Но я недоумевал: как же так, ведь батька сам учил каждый кустик беречь! Долго я не мог без слез смотреть на пень от тополька. И, только повзрослев, понял, что нелегко было батьке срубить дерево, которым он так гордился.

ВЕЧЕРОМ

Мать и сестра Мотя, нахлопотавшись за день, сидят за вышиванием. Они искусные рукодельницы, как все наши односельчанки.

Мотя, прилежная помощница матери, на десять лет старше меня. В школу она не ходит — отец сам научил ее читать. Мотя всегда в хлопотах: то стирает, то возится в огороде; только вечером присядет, и то за работу — вышивает.

На одиннадцатом году она стала мне нянькой. Характер у Моти ровный, спокойный, она всегда была взросла не по летам. Но иной раз и ей хотелось порезвиться.

Мать, рассердившись на Мотю, все поминала ей, как она раз убежала к подруге и оставила меня во дворе у погреба. Я подполз к нему и покатился вниз по лестнице. Мама услыхала мой крик, решила, что я искалечился, бросилась ко мне да и упала без памяти. Меня, целого и невредимого, вытащила соседка.

Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестренка пролила тогда немало слез. И теперь, повзрослев, она чуть не плакала, когда мать вспоминала о том, как я свалился в погреб.

Набегавшись за день, смирно сижу рядом с матерью. В хате тихо. Братья в чужих людях, и мать, видно, думая о сыновьях, тяжело вздыхает. Я рисую в самодельной тетрадке замысловатые узоры.

По праздникам я любил ходить с Мотей к ее подругам: в хатах вывешивались рушники, раскладывались скатерти, занавески, прошвы, вышитые манишки — мастерицы показывали свои изделия родственникам и соседям. Исстари велся этот обычай. Я влезал на лавку и из-за спины старших рассматривал самобытные яркие узоры, а потом, вечером, рисовал их по памяти в своей тетрадке.

А еще больше я любил переписывать знакомые буквы с фантиков — конфетных оберток.

Так, играя, к шести годам я незаметно научился читать и писать.

Отец, отложив книгу, что-то мастерит, иногда одобрительно поглядывая на меня. Хотелось моему батьке, чтобы я стал художником, как наш односельчанин старик Малышок. Когда об этом заходил разговор, отец замечал: «Ведь на росписи можно и подработать между делом».

Иногда зимними вечерами у нас в хате собирались Мотины подруги. Сестра, тщательно, до блеска протерев стекло картошкой, зажигает керосиновую лампу. Девчата усаживаются вокруг стола с вышиванием. В окно заглядывают парубки, просят впустить. Но девушки прилежно работают, не обращая на них внимания. Вышивая, они поют старинные протяжные песни или по очереди рассказывают сказки и былины, до которых я большой охотник. Усядусь в уголок, притаюсь, как мышонок, чтобы спать не отправили, и слушаю про русалок и оборотней, про богатырей и их подвиги.

БОЙЦЫ

Среди жителей нашего села немало участников Гражданской войны, бывших красных партизан. Отважные бойцы, дравшиеся с интервентами и белобандитами, теперь деятельно участвовали в строительстве новой жизни на селе.

Бывшим красным партизаном был и наш сосед коммунист Сергей Андрусенко — отважный, прямой, трудолюбивый, мастер на все руки. С отцом он был очень дружен: нередко заходил к нему вечером потолковать, вместе они отправлялись на рыбалку.

Я очень любил и уважал Сергея Андрусенко.

Как сейчас, вижу его моложавое загорелое лицо, живые, проницательные глаза. У него военная выправка, и, хоть он не особенно высок, вид у него внушительный. Был он замечательным рассказчиком. Не только мы, ребята, но и взрослые его заслушивались. Рассказывал он о тех героических днях, когда Красная Армия и партизаны защищали нашу Родину от белобандитов и интервентов.

Вот он собирается уходить, а я тихонько тяну его за рукав и упрашиваю:

— Ну, дядя Сергей, расскажи еще что-нибудь о красных партизанах!

Он добродушно улыбнется, потреплет меня по голове и, если найдется время, напоследок расскажет какой-нибудь боевой эпизод.

Через улицу, у самого озера, жил еще один старинный друг отца, инвалид войны четырнадцатого года Кирилл Степанищенко — рядовой солдат, за отвагу награжденный Георгиевским крестом. В бою он получил увечье и ходил, опираясь на палку. Кирилл Степанищенко часто рассказывал о службе в царской армии, о произволе царских офицеров, их барском отношении к рядовому.