Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза Страница 7

Переписка с Веной давала на этот счет положительные указания и доказательства. Правда, Андреосси, равно как и император, не мог знать главных побудительных причин, на которых основывалась уверенность Австрии, он не знал ни о словах, сказанных Александром в Эрфурте, ни о предательских тайных сношениях с ним Талейрана. Но и помимо этого у Австрии были данные, на основании которых она могла быть спокойна за Россию, и они-то ни для кого не были секретом. Между глубоко враждебным Франции петербургским высшим обществом, ожесточенно стремившимся разрушить дело тильзитского свидания, и венской аристократией было много общего в нескрываемых симпатиях, в предмете общей ненависти, в общих надеждах, – наконец, в общем желании интриговать; поэтому в Вене могли думать, что за коалицией салонов последует и коалиция правительств.

Если у царя в Австрии были представители, то и великосветская и оппозиционная Россия точно так же имела там своих представителей, которые занимали в Вене выдающееся положение. Это были стоящие на виду высокопоставленные русские деятели и дамы высшего круга, которым пришлось уехать из Петербурга из-за слишком резко выражаемой неприязни к французской политике Александра и которые принесли с собой на берега Дуная страсти и речи, присущие эмигрантам. Во главе этой группы добровольных изгнанников, служившей соединительным звеном между двумя столицами, был граф Андрей Разумовский, “самый высокий и самый пустой человек”.[14] Разумовский, состоя посланником царя в Австрии до 1807 г., был главным деятелем и двигателем коалиций. Замененный после Тильзита другим лицом, он упорно хранил в себе чувство ненависти к Наполеону, от которого его государь как будто отказался. Он старался в Вене, и здесь, благодаря своему прочно установившемуся влиятельному положению, организовал и блестяще вел свою личную войну против Франции. Салоны его соотечественников, где он царил и задавал тон, были открыты исключительно нашим врагам. Аристократия и представители высшей администрации Австрии собирались там всякий вечер и запасались мужеством. Вместо того, чтобы успокаивать воинственный задор Австрии, члены русской колонии с особым удовольствием подливали масла в огонь, обещая в близком будущем поворот в политике России. По их словам, в Петербурге подготавливались важные события. Они говорили, что, придерживаясь системы, осужденной общественным мнением и заветами старины, Александр I в высокой степени подвергает себя опасностям, которые во все времена угрожают власти и даже жизни государей. Теперь, говорили они, терпение недовольных истощается, и дворцовый переворот неизбежен. Некоторые, с претензиями на пророчество, говорили, что всегда предсказывали такой конец; что они, на основании получаемых известий и характерных признаков, давно предвидели его, и при этом припоминали слова, написанные в начале царствования одной московской дамой своей приятельнице в Вене: “Я только что присутствовала при короновании императора Александра. Я видела, как впереди государя шли убийцы его деда, подле него убийцы его отца, а за ним – его собственные”.[15]

По словам самых умеренных из русских, проживавших в Вене, вряд ли потребуется прибегнуть к крайним мерам, к “азиатскому средству”,[16] так как их правительство само собой вступит в свою естественную колею. Императору Александру, говорили они, опротивел французский союз; глаза его открылись, и достаточно самого легкого усилия, чтобы снова и уже окончательно привлечь его на сторону правого дела. Многие факты как будто оправдывали эти предсказания: так, в салонах Вены члены русского посольства, не двинув бровью, без всяких возражений, выслушивали самые резкие выходки против Франции. После свидания в Эрфурте граф Толстой, бывший посланник в Париже, отправляясь в Дунайскую армию, ехал через Вену. В Вене, где антифранцузские чувства были хорошо известны, он был блестяще принят и сделался на некоторое время героем дня. С непоколебимой уверенностью он ручался за благосклонность своего правительства, и его слова, озаренные блеском его ранга, его недавним положением, его известными связями с интимным кружком царя, имели характер почти официальный.[17] Группируя эти многочисленные симптомы, сопоставляя их с эпизодами, которые имели место во время и после свидания в Эрфурте, австрийский кабинет чем дальше, тем больше отказывался отнестись серьезно к франко-русскому союзу. Он видел в нем только бессильное пугало, призрак, который исчезнет при первом же прикосновении. Мало того, существующее положение казалось венскому кабинету настолько благоприятным, что он намеревался вступить с Александром в непосредственные объяснения. Один из наиболее видных представителей австрийской аристократии, князь Карл Шварценберг, только что получил назначение отправиться в качестве посланника в Петербург, где у императора Франца в продолжение нескольких месяцев был только поверенный в делах. Князь готовился к отъезду. Его миссии предсказывали большой успех и надеялись, что его мощное красноречие рассеет последние колебания Александра и довершит уже далеко подвинувшийся в нем поворот к прежнему. По мнению Наполеона, чтобы прекратить эти происки и сразу же отнять у Австрии всякую надежду, достаточно было, чтобы Александр, если он действительно хотел сдержать свои обязательства, высказался во всеуслышание определенно, тоном, не допускающим никаких возражений и никаких разговоров, чтобы его энергичное, не допускающее неправильных толкований слово заставило замолчать австрийцев и русских, – всех, кто осмеливался предвидеть его вероломство; чтобы он, немедля же, объявил, что только он может распоряжаться в России, что он готов властно вмешаться в дела Европы, что он подавит попытки нарушить мир на континенте и не оставит их безнаказанными. Итак, Наполеон возвращался к идее, которую тщетно пытался осуществить в Эрфурте; заставить Александра обратиться с угрозой к Австрии. Теперь, для того, чтобы убедить царя, он располагал более многочисленными и более сильными доводами, которые обстоятельства предоставили в его распоряжение. Во время свидания Австрия не обнаружила еще бесспорными признаками своего желания воевать; можно было вполне законно сомневаться относительно ее планов. Но то, что происходило в Вене после Эрфурта непрерывные военные приготовления, тон, принятый обществом, кабинетом, одним словом, все – не доказывало ли это очередности твердого и заранее обдуманного намерения вести войну? Текущие события доставили Наполеону доводы против сомнений Александра, и при условии, что царь был искренен, трудно было допустить, чтобы он и в настоящее время отказался от действий, пользу которых он еще недавно оспаривал.