Виктор Савченко - Авантюристы гражданской войны: историческое расследование Страница 7

На некоторое время Дыбенко становится лидером «Самарской республики» и самарской оппозиции к власти большевиков. В Самару вскоре перебирается и Коллонтай. Два бывших члена правительства выступают против Ленина и мира с немцами. Об этих событиях в анналах истории сохранилась только небольшая статья Г. Лелевича в журнале «Пролетарская революция» за 1922 год. Статья называется «Анархо-максималистская революция в Самаре».

В ЦГАВМФ хранятся телеграммы, которые рассылал Дыбенко на все военные флоты и эскадры Советской России, в них он сообщал, что его арест был вызван боязнью правительства перед разоблачениями, которые должен был сделать отстраненный от дел нарком на Четвертом Съезде Советов. Эти разоблачения касались истории «немецких денег» и злоупотреблений новой власти в расходовании средств, доставшихся ей от Временного правительства. Дыбенко стал первым разоблачителем коррупции большевиков и первым обладателем «чемодана с компроматом».

Дыбенко призывал потребовать у Ленина денежного и делового отчета СНК. Возможно, у него была информация [21] о передаче Лениным Германии 90 тонн золота в марте 1918 года.

Газета анархистов «Анархия» (орг. Московской федерации анархистских групп) 22 мая 1918 года публикует письмо Дыбенко «К левым товарищам рабочим», в котором он открыто обвиняет Ленина в соглашательстве, в «сделке» с немцами, в неспособности справиться с хаосом и разрухой в стране. Он выступает против «правительственных большевиков-соглашателей... сдающих день за днем октябрьские завоевания», клеймит «новый курс» ленинского правительства. Призывая рабочих «самим решать свою судьбу», опальный нарком подталкивал их к восстанию.

Вскоре в печати появилось новое совместное письмо Дыбенко и Коллонтай (газ. «Путь к анархии». Сарапул, 3 июля 1918), которое разошлось по всей России. В нем бывшие поклонники революционного террора выступали против «красного террора» и восстановления смертной казни, которые инициировал Ленин. Они называли «мартовских правительственных коммунистов... могильщиками революции».

Советские историки обычно утверждали, что «красный террор» начался в сентябре 1918 года и был навязан советской власти покушением на жизнь Ленина и убийством Урицкого. Но о терроре можно говорить уже с января 1918 года, когда, расправившись с «учредиловкой», власть сбросила все демократические одежды. Да и сам Дыбенко без подсказки большевистских лидеров начал проводить массовый классовый террор, оставляя трупы безвинных на улицах Питера и Хельсинки.

Однако, оказавшись гонимым весной 1918 года, Дыбенко стал возмущаться расстрелом капитана Щасного — любимца балтийских моряков. Уж Павел Ефимович зимой 1917–1918 годов попускал кровь офицерскую! А тут его возмутил расстрел по приговору революционного суда. Дыбенко тогда очень опасался, что судьба Щасного ждет и его.

Немного об Александре Михайловиче Щасиом. В январе 1918 года капитан первого ранга Щасный спас остатки Балтийского флота (около 200 судов) от выдачи судов немцам. Он вывел корабли из осажденных немцами финляндских портов и привел их в Кронштадт. Причем ему не помешали ни противодействие «ленинцев», намеревавшихся [22] отдать флот немцам, ни замерзший Финский залив, ни преследование и обстрел немецкой эскадры.

На Всероссийском съезде моряков Щасный был произведен в «народные адмиралы», а 5 апреля 1918 года назначен начальником морских сил на Балтике. Через 12 дней после этого назначения Щасного арестовывают, судят и вскоре расстреливают. Троцкий на первом революционном суде обвинил Щасного в том, что он взорвал военную крепость Ино, которую должны были захватить немцы, и не установил демаркационную линию с немцами на море. Но главное преступление Щасного заключалось в том, что он знал о решении Ленина уничтожить Балтийский флот (того требовали немецкие покровители вождя) и «распространял об этом слухи».

Левые эсеры — члены президиума ВЦИК Советов потребовали отменить приговор о расстреле Щасного, но это требование было отклонено. Щасного обвинили еще и в «популярности» (!), которая может быть использована для выступлений против власти. Дыбенко, в ответ на приговор матросскому адмиралу, заявил, что большевики становятся «нашими гильотинщиками и палачами». Он писал: «Неужели нет ни одного честного большевика, который бы публично заявил протест против восстановления смертной казни? Жалкие трусы! Они боятся открыто подать свой голос — голос протеста. Но если есть хоть один честный социалист, он обязан заявить протест перед мировым пролетариатом... Мы не повинны в этом позорном акте и в знак протеста выходим из рядов правительственных партий! Пусть правительственные коммунисты после нашего заявления протеста ведут нас на эшафот...»

Но на плаху Дыбенко не пошел, да и не собирался он гибнуть «за идеи»... Из Москвы сообщили, что его могут оправдать и пообещали неприкосновенность в обмен на молчание и «отдых» от политической жизни. Ленин лично пообещал Коллонтай, что ей и Дыбенко нечего ареста бояться, а Дыбенко, вместо сурового военно-революционного трибунала, будет судить обыкновенный «народный суд».

«Отважный» оппозиционер покидает Самару как раз в тот момент, когда «каша уже была заварена», когда матросы вместе с анархистами, максималистами, левыми эсерами подготовили восстание. Отъезд Дыбенко лишил их авторитетного [23] лидера. Фактически ценой легализации Дыбенко было предательство. 18 мая 1918 года начавшееся восстание «левых» Самары против ленинского диктата и Брестского мира было потоплено большевиками в крови. Несколько недель после этих событий чекисты еще расстреливали оппозиционеров, которые выступали за власть свободных Советов и верили Дыбенко...

За неделю до восстания в Самаре Дыбенко прибыл в Москву и явился в Кремль на суд партийных «богов». Он пообещал хранить молчание относительно «немецких денег» и прочих тайн Кремля, дал слово не заниматься политикой и никогда более не стремиться в народные трибуны. В обмен на это Дыбенко даровалась жизнь: народный суд, проходивший в провинциальной Гатчине оправдал его, но в партии он так и не был восстановлен.

Речь Дыбенко на суде отличалась революционным пафосом и самолюбованием. Призрак Великой Французской революции витал под сводами гатчинского дворца, где проходил суд. Речь своему «орлу» писало лучшее перо партии — перо литератора Александры Коллонтай: «Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови. Помните, робеспьеровский террор не спас революцию во Франции и не защитил самого Робеспьера, нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, не согласного с политикой большинства в правительстве... Нарком должен быть избавлен от сведения счетов с ним путем доносов и наветов... Во время революции нет установленных норм. Все мы что-то нарушали... Матросы шли умирать, когда в Смольном царила паника и растерянность...» Эти пассажи из выступления подсудимого проливают свет на склоки в первом советском правительстве и на его неуверенность в завтрашнем дне.