Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле" Страница 7

Однако дни шли, а старушка не появлялась. И я как-то обратился к Тане: «Где же твоя бабушка?»

Таня заплакала.

Я все понял. И еще долго меня грызло, что, приди ко мне идея с играми пораньше, то, может, все удалось бы поправить.

9. «Лесной царь» и уточки

Как-то в Колонию приехал Александр Тихонович Гречанинов — известный композитор. Сейчас нетрудно восстановить, как он выглядел в действительности. Наверно, сохранились его фотографии и портреты.

Мне же он запомнился с шевелюрой, откинутой назад головой и чуть косоглазым. Так ли это было на самом деле? Пусть кто хочет опровергнет меня. Но я запомнил его таким — лохматым и косоглазым. И очень контактным, обаятельным.

Он приехал, сел за рояль, и его руки, точно два белых котенка, начали носиться по клавишам. А сам он, подпрыгивая и раскачиваясь, увлеченно напевал под свою музыку на тему «Лесного царя» Гёте: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? — Ездок запоздалый, с ним сын молодой...»

Если мне память не изменяет, то Гречанинов под свой аккомпанемент в особо трагический момент, увлекшись, едва не упал со стула. Но я находил тогда и продолжаю считать такой темперамент пугающе прекрасным.

Музыка стремительно разворачивалась, конь размашисто мчался, неся на своей спине бледного всадника с мальчиком. Лесной царь гнался за ними как ветер. Но разве уйти от ветра? Руки Гречанинова стремились убыстрить бег коня, но...

— Ездок погоняет, ездок доскакал,

В руках его мертвый младенец лежал.

Глубоко зарывшись в кресло, я молча переживал эту страшную погоню с ее гибельным исходом. Взрослые что-то говорили Гречанинову, — очевидно, благодари-

ли его, — а он устало улыбался и кивал лохматой головой. Публика начала расходиться, а Гречанинов задержался, рассматривая картины, висящие по стенам. У той, что над моим креслом, он остановился дольше, чем около других. На ней были изображены летящие прямо на нас дикие утки, а вдалеке в камышах — охотник, который стрелял по ним.

Будучи взволнован историей, которую только что музыкой и словом передал нам композитор, я захотел хоть чем-то отблагодарить его.

Неподвижность Гречанинова перед картиной я объяснил непониманием чего-то в сюжете. Но так как намерения охотника с ружьем был очевидны, то все дело, наверное, заключалось в птицах. И в самом деле, на нас были обращены только их распахнутые крылья и разинутые клювы. Но кто они — угадать ему, наверное, было трудно. Они никак не походили на уток, что бегали во дворе.

Я сполз с кресла и, став рядом с композитором, сказал: «Эти птичечки называются уточки».

И вдруг почувствовал, что Гречанинов подхватил меня, приподнял и расцеловал в обе щеки. Сомнений быть не могло — я избавил его от мучительного неведения.

Уезжая, он заметил меня в группе провожающих и кивнул с улыбкой. Я был счастлив.

10. Жестокая любовь

Моя любовь к Тане возникла как противоядие любви к Мусе. Сначала Таня казалась мне привлекательной только тем, что была Мусиной сестрой. То есть существом, которое часто находилось рядом с Мусей и представляло собой как бы ее частичку. Бывая с Таней, я всегда мог ожидать, что к нам подойдет Муся. Искать же встречи с Таней и проводить с нею время мне ничего не стоило — я был к ней равнодушен. Она, так сказать, светила отраженным светом.

Но через полгода каким-то образом произошла метаморфоза: луна превратилась в самостоятельное светило. Тогда это мне казалось непостижимым. Теперь же я вполне отдаю себе отчет, как и почему это произошло. Повтори-

лась та самая история, что описана Гольдони в «Трактирщице». Мне льстило робкое восхищение пятилетней девочки. Но я не заметил, как ее восхищение стало мне необходимым. И как только пятилетняя кокетка это уловила, она лишила меня его.

Сперва я этого не заметил. Затем стал добиваться. Так или иначе, через полгода Муся была забыта, и мною безраздельно владела Таня.

Сомнительно, чтобы пятилетняя Мирандолина действовала в соответствии с тактикой своей итальянской предшественницы. Тем более поразительна сила инстинкта, которая проявляет себя в столь раннем возрасте.

Но с Таней я уже мог стремиться к взаимности без риска попасть в смешное положение. Тут я уже имел преимущество и твердо решил его использовать.

В те годы мне открылась истина, что сердце женщины проще всего покорять поступками не столько мудрыми, сколько мужественными. Уже тогда я заметил, что женское воображение сильнее всего поражают действия пусть бессмысленные, зато отважные. Особенно, если они посвящены им. Поэтому во время одной из наших встреч я показал Тане горсть бус, украшавших до того рождественскую елку, и заявил, что способен их проглотить, если она того желает.

Стоит ли говорить, что она оценила величину этого подвига. Разумеется, ей захотелось увидеть его исполнение. Кроме того, ее тщеславию льстило, что подвиг будет посвящен ей. Но одновременно чисто женская трезвость подсказывала, что этот подвиг может окончиться трагически. И хотя она готова была закрыть глаза на последствия, но не хотела отвечать за результат. А потому высказала свое желание не в прямом виде, а сделала нечто большее. Она выразила сомнение, что я способен совершить подобное.

Коварная действовала наверняка. Не успела она промяукать свои сомнения, как я уже стал заглатывать бусы с прожорливостью удава. Их было штук семь или восемь, и последняя, самая крупная, прошла с трудом. Проглотив ее, я рассмеялся несколько напряженно, а затем ушел, предчувствуя, что мне лучше побыть одно-

му. Но уходя, заметил, что уношу с собой сердце Тани. К ней вернулось восхищение мною, и теперь это уже было прочно.

Должен сказать, что мой подвиг окончился для меня благополучно. Бусы были сделаны из желатина и, очевидно, растворились в моем желудке без вреда для здоровья. Но эти подробности нисколько не умаляют значения подвига, ибо с таким же азартом я проглотил бы тогда бусы хоть из мрамора.

Итак, я завоевал привязанность и доверие ко мне Тани. Но далее злоупотребил своей властью, за что и был наказан.

Уже упомянутый Витька из старшей группы, снизойдя как-то до игры со мной, взял молоток и сказал, что его голова железная и свободно выдержит удар молотком изо всей силы. Разумеется, я выразил сомнение. Тогда он предложил — на спор. Я согласился, и он протянул мне молоток.

Витька подставил голову, я размахнулся и... Но нет, конечно, не ударил, так как понимал, что это может окончиться печально. Я понимал, что Витька хоть и рискованно, но шутит, и не мог себя заставить ударом наказать его за провокацию. А, в результате, я проиграл, на что он и рассчитывал.