Лео Яковлев - Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя). Страница 7

Отметим, что «хорошие и деликатнейшие» поляки «попадались» и Достоевскому — в годы учения (Станислав Осипович Сталевский) и в период ссылки (Шимон Токаржевский, Юзеф Аничковский, Людвиг Корчинский, Иосиф Жоховский, Кароль Бем, Ян Мусялович). Имена последних двух узников Омского острога писатель с присущей ему «благодарной памятью» присвоил карикатурным полякам в «Братьях Карамазовых» (Бем — в подготовительных материалах к роману, а «Муссялович» — в основном тексте), а остальных, по-видимому, безымянно «помянул» в своих «разоблачениях» польских хитростей.

Этот ответик Достоевскому и ему подобным 16 мая 1890 г., будучи в Томске, написал, прямо скажем, не очень большой любитель «жидов» и «полячишек» Антон Чехов, который, несколькими годами раньше однажды познакомившись с творческим наследием Достоевского, оценил его двумя словами: «Много претензий», и более к нему не возвращался, будто бы его и вовсе не существовало. Некоторые «претензии» Достоевского и их причины здесь и рассматриваются.

Столь же «вязкими» были мысли Достоевского, например, об Одессе, где он, как и в Крыму, никогда не бывал. Естественно, это был созданный его больным воображением «город жидов» (таковым «жемчужина у моря» предстала и в «Братьях Карамазовых») и очаг гнуснейшего разврата, оказывающий разлагающее влияние на всю Россию.

Иногда «сверхценные идеи» появлялись как внезапное озарение. Так под конец жизни он вдруг ополчился на женскую половину человечества, ранее пользовавшуюся его благожелательным вниманием: «Во всякой женщине есть нечто подчиненное и рабское, баранье и лакейское… Рассудку мало, мяса много… Женщина всегда, везде и во всех состояниях жесточе и бесчестнее мужчины. "Русские женщины" Некрасова и все кричащие за женщин и указывающие на декабристок и сестер милосердия берут только частные состояния духа тех же самых женщин, которые в другое время окажутся злодейками. Злодейство же не есть злодейство, а лишь низкая, более бестиальная природа женщины, как человеческого существа, предающегося не разумом, а влечением…».

Заметим, что это пишет человек, обласканный в трудную минуту жизни — по пути на каторгу — женами декабристов (П. Анненковой и М. Фонвизиной, подарившей ему Евангелие, которое он хранил всю жизнь!).

Весьма интересны также суждения нашего великого «гуманиста» о войнах: обнародовав в знаменитой Пушкинской речи свою «российскую эсхатологию» — объединение под российским знаменем всех людей Земли «не мечом приобретения, а силою братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» и изречение русскими «окончательного слова великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону», он в других местах своих записок «вдруг» изрекает иные «истины»: война освежает воздух, христианство благословляет войны, Константинополь должен быть наш, мы всех сильнее, и другие воинственные заявления по «восточному вопросу».

Вообще во всем, что касается «восточного вопроса», зигзаги «военной мысли» Достоевского в «Дневнике писателя» воистину удивительны: он, поговорив всласть об освободительной сущности войны на Балканах, вдруг переходит к восхвалению российской агрессии в Средней Азии. Для начала он восторгается «замученным русским героем» Фомой Даниловым — «унтер-офицером 2-го Туркестанского стрелкового баталиона», попавшим в плен к «кипчакам» (откуда вдруг появилось это давно исчезнувшее племя, именовавшееся в русских летописях «половцами»?!) в Маргелане и казненным за отказ принять ислам, за что ему сулили жизнь и богатство, но он предпочел смерть. При этом, если в газете «Русский инвалид», из которой был взят этот сюжет, сообщалось о расстреле Данилова после его отказа переменить веру, то Достоевский для красного словца «доработал» это известие, сообщив, что «кипчаки» его «варварски умертвили» после «многочисленных и утонченнейших истязаний», — так и тянет нашего автора на нечто «ритуальное»! История эта Достоевскому так понравилась, что он помянул ее и в «Братьях Карамазовых», хотя истинный гуманист должен бы был, прежде всего, спросить: а почему и зачем русский человек Данилов и его «стрелковый баталион» оказались в чужой Ферганской долине на земле Аллаха? Может быть им впору бы было иметь в своих ранцах «Преступление и наказание»?

Ну а далее, уже под занавес жизни были восторги по поводу взятия Скобелевым туркменской крепости Геок-Тепе. Защищавшие ее мужчины погибли в бою, а женщины и дети бравым генералом-мазохистом отданы на три дня на потеху опьяневшей от крови и водки солдатне — такая была необычная форма милосердия и передачи уникальной славянской духовности «непросвещенным» азиатам, «цивилизаторская», как назвал ее Достоевский операция «белого царя» на земле Авиценны и Омара Хайяма.

Впрочем, закон Возмездия неумолим. Возмездие только ждет своего часа, и «взятие» Геок-Тепе, вероятно, переполнило чашу Его терпения, потому что вскоре за этим военным преступлением последовали убийство Александра II, а затем и преждевременная и позорная смерть самого Скобелева под розгами немецких проституток. «Се, гряду скоро, и Возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его», — сказал Всевышний.

И уже совершенно непонятно, как увязывается вся эта воинственность с пресловутой «слезинкой «невинного ребенка» и его ничем не заслуженными страданиями? Может быть, речь идет о «слезинке» не всякого ребенка! Такая непоследовательность была, по-видимому, следствием все той же болезни.

Немного личных воспоминаний.

Мое первое знакомство с Достоевским, которого мы тогда в школе «не проходили», относятся к 1949 году, когда боготворивший его Евгений Викторович Тарле обязал меня прочитать роман «Бесы», сказав при этом, что прообразами многих его действующих лиц послужили реальные люди сороковых — шестидесятых годов прошлого века, известные мне из школьных учебников, и потому мне будет интересно. В частности он обратил мое внимание на Семена Егоровича Кармазинова, и от Тарле я впервые услышал рассказ о том, что Тургенев всю жизнь мучился воспоминанием о своем поведении во время пережитого им в юности кораблекрушения (речь шла о гибели парохода «Николай I» в 1838 г.), когда он в ужасе, расталкивая женщин и детей, рвался к шлюпкам с криком «Спасите меня! Я единственный сын у своей мамы!».

— Упоминание об этом происшествии ты найдешь в «Бесах», — сказал он.

Я нашел, и помню, что сам факт сатирического истолкования Достоевским этой сугубо личной и трагической истории произвел на меня неприятное впечатление, как от нечаянно подсмотренной чужой злобной подлости, которое усилилось после того, как я в том же году познакомился с несколькими выпусками «Дневника писателя» (позднее я узнал, что этот поступок Достоевского назвал «мерзким» Л.Н. Толстой). Я поделился своими сомнениями с Тарле, и у нас состоялся хорошо запомнившийся мне разговор о творчестве Достоевского. До того мне казалось, что Евгений Викторович восторженно воспринимает абсолютно все вышедшее из-под пера его любимого писателя, без каких-либо исключений, и потому я был крайне удивлен его весьма пренебрежительным отношением к публицистике писателя. Заметив это, Тарле рассказал мне о своем многолетнем общении с Анной Григорьевной Достоевской, которая помогала ему в 1901 г. после ссылки обосноваться в Петербурге, видимо, не без содействия обер-прокурора Синода, остававшегося ее добрым знакомым и после смерти мужа. Она же подарила Тарле автограф Достоевского и известное библиофилам роскошное «юбилейное» собрание его сочинений, а потом посетила его в больнице, когда Тарле был тяжело ранен у Технологического института во время студенческих волнений в октябре 1905 г. (После этого рассказа жена, друг и помощник Достоевского навсегда стала для меня Анной Григорьевной, а не А. Г. Достоевской.)