Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 Страница 7

Я поднимаюсь, и она жалуется, что я никогда не захожу ее повидать, и закончила тем, что, поскольку я пренебрег ее рукой, которую она мне предложила, она не желает более давать повода для критики и даже для клеветы. Она благодарит меня за все добро, что я сделал ее дочерям, и она уезжает, прежде чем потеряет трех, что у нее остались. Она оставляет, впрочем, возможность мне следовать вместе с ней и поселиться так, как мне хочется, в сельском доме, что у нее есть вблизи столицы. Я не мог ей сказать ничего иного, кроме как что она вольна поступать, как хочет, и что мои дела не позволяют мне жениться.

Виктория в тот же день пошла сказать своему прокурору, что ее мать хочет с ним говорить, он пришел, сделал все, что она хотела, и три дня спустя она собралась, чтобы ехать в пакетботе на Остенде. Утром, поднимаясь, я узнал от Виктории новость, что через четыре часа они должны погрузиться на корабль; несмотря на это Ипполита и Габриелла хотели сесть на лошадей, как мы решили накануне. Молодые девушки развлекались, но я был безутешен, как обычно, когда должен оторваться от объекта моей любви. По возвращении домой я лег в кровать, я не захотел обедать и не хотел видеть трех сестер, пока они не собрали свой багаж. Когда я сказал Габриеле, что, уезжая, она оставляет меня несчастным, она не знала, что ответить, кроме того, что я могу следовать за ней. В момент, когда они должны были ехать, я поднялся, чтобы не видеть у себя в комнате их матери; я увидел ее в ее комнате на канапе, когда двое мужчин готовы были нести ее в мою коляску, которая стояла у дверей. Мои слуги отнесли все ее имущество на корабль. Видя, что я ничего ей не даю на ее путешествие, она призналась мне чистосердечно, что у нее в кошельке есть сто пятьдесят гиней, которые я дал ее дочерям, которые все трое были здесь, утопая в слезах.

Когда мои слуги вернулись, сказав, что они уехали, я приказал, чтобы мои двери были для всех закрыты. Я провел три дня в печали, занятый разработкой своего плана. Я растратил за месяц с ганноверками все деньги, что у меня были от моих драгоценностей, и у меня было более четырехсот фунтов стерлингов долгов виноторговцу и другим поставщикам на мой ежедневный стол. Решив ехать в Лиссабон морем, я продал крест моего ордена, шесть или семь золотых медальонов, вынув из них портреты, что в них находились, все мои часы, кроме одних, и два кофра, полных одежд. Оплатив всем, я остался хозяином двадцати четырех гиней. Я покинул прекрасный дом, который занимал, и поселился у мистрис Мерсье, в ста шагах от Сохо Сквер, за гинею в неделю, только со своим негром, которого по всем соображениям мог считать верным. Приняв эти меры, я написал г-ну де Брагадин, чтобы прислал мне аккредитивом две сотни цехинов; мне не нужно было больше, из тех денег, что у меня должны были быть в Венеции, откуда в течение пяти лет я ничего не брал.

В такой ситуации и в твердом намерении не только уехать из Лондона без единого су долга, но и не одалживая ни у кого ни гинеи, я ожидал очень спокойно аккредитива из Венеции, чтобы сказать адье всем и погрузиться на корабль и направиться в Португалию, поглядеть, что Фортуна мне приготовит. Две недели спустя после отъезда ганноверок, к концу февраля 1764 года, ведомый моим злым гением, я пошел в таверну Канон, чтобы пообедать в кабинете, в одиночку, как я делал всегда. Мне уже поставили мой куверт, когда я увидел входящего с салфеткой в руке барона Ленау, который говорит, что я могу, если угодно, велеть принести мой обед в соседний кабинет, где он один с любовницей.

— Я вам благодарен, потому что человеку одному скучно.

Я вижу эту молодую англичанку, с которой я обедал у Сартори, и перед которой этот барон был столь щедр. Она говорит по-итальянски, у нее есть талант и очарование; мне приятно оказаться с ней, и мы обедаем очень весело. После двух недель диеты неудивительно, что красивая англичанка внушила мне желания, которые я, впрочем, скрыл, потому что ее возлюбленный, который задавал тон, ее уважал. Все, что мне позволено было сделать, это сказать ей, что барон мне кажется самым счастливым из людей. К концу обеда, заметив на камине игральные кости, она живо к ним подходит и говорит:

— Сыграем, кому из нас троих заказывать устриц и шампанское.

Сыграли, платить барону, он звонит, приходит хозяин, и он делает заказ. Поев устриц, она говорит:

— Сыграем, кому из нас троих платить за обед.

Играем, и выпадает на нее. Недовольный, что оказался в положении выигравшего, я предлагаю барону сыграть на две гинеи против меня, надеясь проиграть, но не тут то было — фортуна против него; он проигрывает, я предлагаю ему реванш, он проигрывает, я говорю, что играю до сотни, он согласен, и все время играет, повышая ставки, и в полчаса он должен мне сотню гиней. Он просит меня продолжить, и самым вежливым образом я говорю ему, что у него полоса невезения, и что он может слишком много проиграть, чем мне не хочется воспользоваться. На это возражение он ругается против фортуны и против милосердия, которое я проявляю по отношению к нему; он встает, берет свою трость и говорит, что по своем возвращении он мне заплатит.

Оставшись наедине с красивой англичанкой, я с удивлением слышу от нее, что она была уверена, что я играл в половинном размере с ней.

— Если вы догадывались об этом намерении, вы должны были также догадаться, что я нахожу вас очаровательной.

— Я это также почувствовала…

— И вы этим недовольны?

— Наоборот, если учесть, что я догадалась первая.

— Я предлагаю вам пятьдесят гиней, когда он мне заплатит.

— Да, но он не должен об этом догадаться.

— Он ничего не узнает.

Едва было заключено это соглашение, я убедил ее в реальности моей склонности, очень довольный ее согласием и вполне удовлетворенный этим проблеском фортуны в момент, когда единственно печаль должна была быть моим уделом. Наше дельце было исполнено наспех, потому что дверь была не заперта. У меня хватило времени только, чтобы спросить у нее адрес и ее время, при том, что я должен был проявить большую осторожность в отношении ее любовника, на что она мне ответила только, что он не уделяет ей достаточно много времени, чтобы претендовать на то, что она должна принадлежать только ему. Я положил адрес в карман, пообещав прийти провести с ней ночь завтра.

Барон вернулся как раз в тот момент, когда мы завершили наше соглашение. Он сказал, что ходил к торговцу, чтобы учесть обменный вексель, который он бросил мне на стол, и который тот не захотел разменивать, несмотря на то, что он был подтвержден одним из перворазрядных домов Кадиса, выпущен солидным домом Лиссабона и по его указанию. Он показал мне свой индоссамент, я смотрю на сумму, вижу миллионы и ничего не понимаю; он начинает смеяться и объясняет, что миллионы — это мараведис, которые в пересчете на фунты стерлингов составляют около пяти сотен фунтов. Я говорю, что если подпись плательщиков подтверждаема, удивительно, что ему отказались платить.