Геннадий Красухин - Круглый год с литературой. Квартал первый Страница 7

Я увлёкся переводами Юргиса Казимировича Балтрушайтиса. Читал стихотворные его переводы армянских и еврейских поэтов. Одобрял их. И совершенно забыл, что сам он начинал как оригинальный поэт.

Потом я узнал, что после революции ему удалось получить литовское гражданство и, не выезжая из России, стать чрезвычайным и полномочным послом Литвы в ней, то есть в России. Одновременно был представителем Литвы для Турции и Персии. Многим помог уехать от большевиков, многих деятелей русской культуры спас от террора.

Удивительно: я познакомился с ним, современником Блока, Брюсова, Бальмонта, в школьной юности. И естественно, числил его жителем той золотой дореволюционной эры, которая по своим вкусам и пристрастиям была для меня как время античности. Но в восьмидесятых я вдруг узнал, что он жив, что он в полном здравии живёт в Париже, пишет стихи, переводит, то есть занимается тем, что и в своей молодости. Узнал об этом по какому-то из «голосов» и даже услышал его голос. Кажется, он читал стихотворение, которое сейчас приведу. Конечно, моя память теперь уже не слишком надёжна. Может быть, он читал и что-нибудь другое. Но хочется думать, что я не ошибаюсь:

Цветам былого нет забвенья,И мне, как сон, как смутный зов —Сколь часто! – чудится виденьеЕвпаторийских берегов…Там я бродил тропой без терний,И море зыбью голубойМне пело сказку в час вечерний,И пел псалмы ночной прибой…В садах дремала тишь благая,И радостен был мирный труд,И стлался, в дали убегая,Холмистой степи изумруд…С тех пор прошло над бедным миромКровавым смерчем много гроз,И много боли в сердце сиромЯ в смуте жизни перенёс.Ещё свирепствует и нынеГроза, разгульнее стократ,И по земле, полупустыне,Взрывая сны, гудит набат…Но сон не есть ли отблеск вечныйТого, что будет наяву —Так пусть мне снится, что беспечныйЯ в Евпатории живу…

Да, умер он в преклонном возрасте 3 января 1994 года. (Родился 2 мая 1873-го).

Николай Евгеньевич Вирта был одним из самых главных литературных погромщиков при Сталине.

Я недавно проглядывал материалы, которые сейчас помещают в Интернете об этом деятеле. Как уже повелось, авторы, ностальгически вспоминающие сталинское время, умилённо отзываются и об одном из любимцев Сталина, которому понравился роман Вирты «Одиночество» и который отличил Вирту в 1939-м, когда был опубликован первый указ о награждении советских писателей. Вирта получил орден Ленина.

В 1936 году его пригласили работать в «Правду», что тогда означало высшее к нему доверие. От «Правды» он был корреспондентом на советско-финской войне. В Великую Отечественную, продолжая (недолго) работать в «Правде», он сотрудничает и в «Известиях», и в «Красной Звезде». Наконец, работает в Совинформбюро. Но ничего запоминающегося в этот период не написал. Во всяком случае, очень любопытно, что, в отличие от многих писателей-военных корреспондентов, награждённых во время войны орденами, у Вирты за всю войну три медали – «За оборону Ленинграда», «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Последняя медаль вообще давалась всем участникам войны. А две первых – всем участникам обороны, не обязательно только бойцам и командирам, но вообще всем, кто в то время имел отношение к обороне этих городов, в том числе и всем журналистам, писавшим об обороне.

С учреждением сталинских премий в 1941 году Вирта их получает четыре. Одну сразу же, в 1941-м, – за «Одиночество». Три других – три года подряд: в 1948-м – за пьесу «Хлеб наш насущный», 1949-м – за пьесу «Заговор обречённых», в 1950-м – за киносценарий «Сталинградская битва».

Этот фильм сейчас нередко показывают по телевидению. Тот, кто его смотрел, оценил, наверное, великую мудрость Сталина, чьи командующие фронтами только тем и заняты, что исполняют его указания и приказы. Участвуют, так сказать, в реализации одного из десяти, как насчитал Сталин, его, сталинского, удара. Вирта добросовестно отрабатывал заказ.

Те, кто умиляется сейчас этим сталинским лакеем, непременно подчёркивают, что сельский священник Евгений Карельский и его жена, отец и мать Вирты – поп и попадья – были расстреляны красными, намекая, что сын им гибели родителей не простил. Но из чего это следует? Николай Евгеньевич рано начал сотрудничать с «Тамбовской правдой», в чьём литературном приложении печатал материалы на злобу дня. Сразу же стал подписываться псевдонимом, похерив опасную фамилию.

Биографы Вирты охотно цитируют Ваксберга, рассказавшего о том, как в 1943 году церковь просила у Сталина разрешения напечатать Библию и как Сталин через Молотова и Вышинского с подачи тогдашнего митрополита и местоблюстителя патриаршего престола Сергия обратился к Вирте, чтобы тот прочёл Библию как цензор: можно ли её разрешить печатать. Вирта читал, отслеживая: не появится ли человек с усами. Не появился. Библию печатать разрешили. А Вышинский позже всякий раз присылал личные поздравления Вирте с очередным награждением.

Но Ваксберг не знал, что за эту цензуру церковь заплатила Вирте полмиллиона рублей.

На тамбовском сайте прочитал я умильные воспоминания земляков Вирты о его дружбе с первым секретарём тамбовского обкома Василием Чёрным, который был поклонником писателя, родившегося на Тамбовщине. Чёрный познакомил Вирту с одним из председателей колхоза, тоже читавшего его взахлёб. Дальше – цитата:

«Колхоз выделил Вирте участок, на котором он и воздвиг по французскому проекту небольшой, но очаровательный двухэтажный дом. Посаженный своими руками обширный сад и особнячок он обнёс забором, выкрашенным голубой краской. Вместе с супругой писатель жил в Горелом с ранней весны до поздней осени, перебираясь в столицу лишь на зиму. Своей молодой, седьмой по счёту жене, любительнице конной выездки, Николай Евгеньевич приобрёл породистую лошадку, на которой та и горцевала по лугам. Молодая женщина сшила себе для выездки «амазонку». Разве могли горельские женщины, горбившиеся с утра до вечера в поле, восхищаться красиво одетой молодкой, скачущей в это время по лугам на резвом скакуне?

В ту пору такое барство, конечно, вызывало осуждение у многих. Хотя, казалось бы, писатель, обладая к концу жизни достаточными средствами, имел право жить так, как ему хотелось. Но… В Москву улетело возмущённое письмо кого-то из горельских селян. А через некоторое время в «Комсомольской правде» появилась разгромная статья «За голубым забором», обличающая «зарвавшегося» писателя. Вирту вызвали в Москву в правление Союза писателей России, где посоветовали срочно покинуть горельскую усадьбу. Николаю Евгеньевичу ничего не оставалось делать, как подарить свой дом горельскому колхозу и уехать в столицу».