Павел Яковенко - Харами Страница 7

«Неужели это Харами?» — подумал я. И был не прав. Это был Ботлих.

— А вон и наши! — закричал Пятницкий, и даже показал своей грязной рукой, где именно.

Я слегка прищурился и угадал фигурку Швецова. Около него крутился мой дорогой Вася, а вот Базаева не было видно. Что ж, если я не последний, это очень хорошо. Меньше вопросов. Строго говоря, Артур всегда слегка подтормаживал, так что ничего удивительного, что он задержался в пути. Может быть, часа два изучал деревья, обвязанные разноцветными ленточками попадались нам такие по пути несколько раз — с него станется.

Мы лихо подрулили к остальным машинам батареи, я выпрыгнул из кабины и с большим удовольствием размял затекшие от долгой дороги ноги. Швецов стоял как будто в легком недоумении, Вася сосредоточенно ковырял в носу, а когда ему это надоело, он стал грызть ногти. Я поддержал сослуживцев: вытащил спичку и начал чистить серу в ушах. Сера была черной от пыли. Я приуныл: воды не было даже в проекте, и бог знает, когда появится. На всякий случай я прихватил с собой вату и пузырек одеколона, чтобы протирать свою несвежую физиономию, но как мне казалось, срок для этого еще не подошел.

— Куда разворачиваться? — бодро спросил я у старших начальников.

Комбат кисло покосился на меня: запах утреннего перегара выветрился, но вид он до сих пор имел болезненный, глаза покраснели, и, судя по тому, как он поворачивал голову, она у него до сих пор болела.

Почему я не предложил ему похмелиться? Трудно сказать. Скорее всего, остановила меня мысль, что, судя по всему, этим вечером Шевцов снова отправится неплохо проводить время, но меня туда, естественно, не пригласят. Так зачем я буду тратить на него собственное лекарство, когда, я уверен в этом, он на меня никогда бы не потратился?

— Никуда не надо. Мы здесь только переночуем, — это как всегда лаконично и по делу объяснил мне ситуацию мой друг Вася.

Я остался стоять на месте, ковыряя носком берца землю, и принялся размышлять о том, чем собственно мне заняться в таком случае. Шевцов что-то негромко сказал Рацу, так что я ничего не услышал, и они быстрым шагом направились к скопищу штабных машин. Их было легко узнать по большому количеству высоких тонких антенн, стоящим на посту у дверей кунгов часовым, а также мельтешению денщиков.

Мне на глаза попалась «таблетка», куда-то лихо удалявшаяся от нашего расположения.

— Хе — хе — хе, — хмыкнул я, — за водкой небось поехали.

Смешок-то вышел у меня кривой и слегка грустный. Они-то поехали, а вот я что должен делать? Давно поджидавший этой минуты кишечник дал первый робкий сигнал. Это было сделано очень во время, и я тут же обеспокоился его ублажением. Тщательно оглядевшись, я заприметил метрах в двухстах от точки моего нахождения некую пещерку в песчаном бугре. Трудно сказать, как она могла образоваться, да и какая, собственно говоря, разница. Я легким шагом устремился в сторону обнаруженной мною пещеры, и обрадованный таким вниманием кишечник разошелся во всю. Мое изящное передвижение превратилось в легкое подобие полугалопа, но чем ближе я подбирался к цели, тем больше во мне росла тревога. Когда же я, уже постанывая и подпрыгивая, добрался до пещеры, то мои нехорошие предчувствия полностью подтвердились. Все ее дно покрывали как мины невыносимо смердящие продукты человеческой жизнедеятельности. Там и шагу-то ступить было некуда, не то что присесть. Вот черт! Обнадеженный ранее, и не желавший более признавать никаких уговоров кишечник сжался так, что я присел прямо там, где стоял, и наплевать мне было на все остальное…

Сходить я решил к Юре Венгру — нашему дивизионному командиру взвода связи. Юра был человеком, приятным во всех отношениях. В славное советское время Юра закончил институт с военной кафедрой, а потом два года прослужил в артиллерийском полку, который существовал ранее на месте нашей бригады. Потом он, естественно, уволился, жил простой гражданской жизнью, но когда Союз пал, а Егор Гайдар поднялся, жить простой гражданской жизнью ему стало несколько затруднительно. Помыкавшись без работы, денег и определенных перспектив, Юра почему-то решил, что армия — это то место, где его ждут с распростертыми объятиями.

Между прочим, он не ошибся. В Ростове ему даже благодушно предложили выбор места службы.

«Хочу туда, где личного состава поменьше, а техники — побольше», рявкнул, вытянувшись во фрунт, Венгр — (а это, между прочим, фамилия такая) — и получил желаемое. Он оказался как раз в том месте, где прошла его славная военная молодость.

Часами Юра размышлял, почему начальство решили, что именно здесь техники много, а личного состава мало, и не находил ответа. В конце концов, он пришел к тому выводу, что имелось в виду следующее: мало личного состава, который может с этой техникой работать. А так людей, вообще-то говоря, много. Когда он поделился своими размышлениями со мной, я с ним полностью согласился. Я даже добавил, что если принять этот тезис за основу рассуждений, то неминуемо придешь к тому выводу, что наша бригада попросту безлюдна. В пору просто кричать «Ау» или «Караул» — это уж кому как больше нравится.

А так как мы к этому моменту уже выпили на пару по бутылке славного кизлярского коньяка, то вышли на улицу и стали претворять теоретические выкладки в жизнь: он кричал «Ау!», а я — «Караул!». Это вызывало диссонанс, и мы договорились кричать что-то одно. Теперь уже он кричал «Караул», а я вопил «Ау». Мы снова замолчали, и задумчиво посмотрели друг на друга. В этот момент жена замполита второго батальона Люба Баринова вылила с высоты четвертого этажа нам на головы ведро воды.

Освеженные, мы отправились допивать коньяк.

Если учесть, что воды в этом пятиэтажном доме не было уже лет пять, и приносили ее из находящегося напротив дома военного городка ведрами в собственных ручках, можете себе представить, насколько сильно нам удалось донести до окружающих свой социальный протест. В час ночи.

Ну, так вот, я пошел к Юре. Раз Вася Рац оставил меня ради этого капитана Шевцова, карьерист несчастный, то пусть так оно и будет. А я пойду к Юре.

Первый, кто мне попался на глаза у машины связи, которой владел Венгр это рядовой Карапузенко. Я помнил этого солдата еще по штабу батальона, когда он круглосуточно мыл полы, бегал за сигаретами, пивом, вином и водкой, а потом еще и пытался охранять комнату дежурного по батальону. В то время он был тощ, немощен и жалок. Поистине христианским смирением лучились его темные семитские глаза, олицетворяя неземную кротость и стоицизм под ударами судьбы. Когда я стоял в наряде помощником дежурного по батальону, то мы часами обсуждали сколько дней осталось до его неизбежного дембеля. И он восклицал жалобно: «О Боже, сколько мне еще служить!». А я его утешал, цитирую вечные истины: «Молодость — это такой недостаток, который очень быстро проходит. И ты, Дима — (кстати) — еще со слезливым умилением будешь вспоминать это время. Вот припрет тебя приступ геморроя или радикулита, и завопишь ты нечеловеческим голосом — вот бы молодость вернуть! Тогда я еще ходить мог!». «Да-а,» — стонал он, — «другие-то тоже здоровы, но в армии не служат, а в кабаках с женщинами прохлаждаются!». Тут уже я не выдерживал: «Тебе что — армия наша не нравится?! Ты чего тут развел панические настроения, а?!». И грустный, ни в чем не убежденный Карапузенко уходил в очередной раз надраивать коридор.