Георгий Косарев - Сердце прощает Страница 7

- Правильно!..

- Такое уже было...

- Не виноват никто.

- Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущенно закричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:

- Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русская свинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование... укрываешь бандитов. Ты коммунист!

- Не, какой же я коммунист, - слегка оробев, сказал старик. - Я как есть, значит, это - беспартейный.

- Взять его! - по-немецки скомандовал офицер.

К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его в сторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голос потонул в потоке грубой чужеземной брани.

- Неужели расстреляют деда Никиту? - тихо спросила Люба. - Витя, я больше не могу, я не выдержу...

- Ты что, в своем уме? - прошептал Виктор и дернул ее за руку.

- Построить всех в линейку! - через переводчика приказал офицер.

Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращение офицера:

- Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездие упадет на ваши головы!

Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.

И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовую палку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хрипло сказала:

- Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры. Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна и спалила. Забирайте меня!

Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели с удивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от нее взгляд.

- Неужто это она сделала? - оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядом с ней Наталья. - И кто бы мог подумать?

- Не знаю. Страх берет меня за нее, - ответила Марфа.

Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежав к начальству и согнув спину, ехидно зашипел:

- Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, что эта старуха - мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но не она подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.

Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательно переводил с немецкого:

- Вы все вздумали меня морочить, - говорит господин офицер.

- Нет, я не позволю, - подчеркивает господин офицер, - чтобы каждая русская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шага вперед!..

- Еремин здесь? - вероятно, от себя спросил Чапинский.

Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошла минута, другая, а Еремин не показывался.

- Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, - доложил староста и виновато осклабился. - Никс...

- Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! - по-немецки прокричал офицер. - А ее, - указал он на Пелагею, - взять.

Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казалась невозмутимой и только повторяла:

- Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?

Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинского пошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался, вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одного из деревенских.

- Рус! - угрюмо произносил унтер.

- Выходи! - приказывал Чапинский.

Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнял руку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой и Натальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнул себе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилой женщине, известной в селе богомолке Агафье.

Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнял брови. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потом быстро сказал угрюмому унтеру:

- О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Она могла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, кивнул он в сторону Виктора, - отправим на работу в Германию...

Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил через переводчика:

- Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Вы не захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответят они. - Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, в окружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, не снимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевший лоб и назидательно добавил: - Имейте в виду все, а ты, староста, в особенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушаться приказы нашего командования.

Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив с себя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и с усмешкой сказал:

- А теперь к Еремину.

Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрели двор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойным внимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чисто выскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпях ситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.

- Фу, хижина дикарей! - пробормотал он по-немецки, затем, сощурив глаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: - Где есть этот... Ерьемин?

Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигом отдернул руку.

- Сокрамент! - выругался офицер. - Он есть горячий! - И продолжал по-немецки: - Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячется где-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!

Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдаты щелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы, свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первыми мутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливом пламя охватило весь дом.

...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:

- Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.

- Не надо, мама, не хочу капель, - сквозь слезы ответила Люба. - За что они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же не виноваты...

- Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как со скотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.

Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнулась матери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.

За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Люба вытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумерках Виктора, вышла из избы.