Анатолий Отян - Служба в потешных войсках ХХ века Страница 7

Перевалили Урал и началась западная Сибирь. Наша жизнь шла своим чередом, только ребята на остановках стали реже выбегать за покупками: закончились деньги. Но кто-то предложил пить тройной одеколон, который был у многих уже бреющихся ребят,. Для тех молодых, кто будет это читать в ХХI веке (В чём я очень сомневаюсь), объясню: это самый дешёвый цветочный одеколон на спирту, обычно применяемый для освежения лица после бритья. Многим затея понравилась, стали наливать в кружки и разбавлять водой, от чего эта смесь белела, и становилась похожей на разбавленное водой молоко. В вагоне стоял удушливый запах немытых мужских тел, табака (в вагонах курили), кислых щей, которые нам приносили на обед и специфический запах тройного одеколона, Как сказали бы Ильф и Петров, всё это воздух не озонировало. Я не хотел пить эту смесь, но стадное чувство и мой лозунг: "Всё что есть, испытаем на свете" подтолкнули меня и я тоже выпил четверть кружки этой гадости. Тёрпкая и вонючая, она обожгла мне глотку. Никакого хмеля я он неё не почувствовал, но из желудка всё время появлялась цветочная отрыжка, а во рту дня три стоял непривычный запах этой дряни. Некоторым понравилось, а может быть они так говорили, но я дал себе слово никогда в жизни подобную бурду не пить и слово сдержал.

К слову скажу, что пили в армии и не только в ней всё, отчего хмелели: денатурат, тормозную жидкость, какие-то клеи, чефир (очень крепкий чай) и многое другое. Нередки были отравления, иногда насмерть или в лучшем случае со значительной потерей здоровья. Так кировоградский парень Толя Шевчук, едущий сейчас с нами в поезде, по профессии шофёр пил тормозную жидкость. Однажды, он приготовил себе порцию этой бормотухи, поставил баночку с ней в инструментальный ящик, чтобы выпить после работы. Но толи он перепутал сам, толи кто-то по недомыслию или злому умыслу подменил ему эту жидкость на аккумуляторную (смесь серной кислоты с водой), и Толя её выпил. У него был страшный ожог пищевода и желудка. Было сильное кровотечение. Врачам удалось его спасти, но комиссовали его по состоянию здоровья из армии под чистую.

Летом 1962 года, уже почти через год после своей демобилизации, я гулял с маленьким своим сыном Серёжей по улице Ленина в Кировограде и встретил А.Шевчука. Он меня остановил, а я его с трудом узнал. От всегда улыбающегося розовощёкого симпатичного блондина остался скелет, обтянутый серо жёлтой кожей. Он мне сказал, что не может ничего кушать. В лучшем случае он может съесть сырое яйцо или выпить стакан молока.

– Ты знаешь, – сказал он мне, – лучше бы я тогда подох, чем так жить мучаясь.

Что я ему мог сказать? Успокоил как мог и мы разошлись.

Но бывают на земле и чудеса. Когда через три года я стал работать в Строительном управлении по газификации, ко мне подошёл здоровый, как и прежде розовощёкий улыбающийся Шевчук и поведал о том, что вылечила его одна бабка, поившая его козьим молоком, отварами из трав и ещё чем-то. Он работал шофёром на газораздаточной станции, женился. Я спросил:

– А как насчёт водочки?

– Ни, ни! Бабка мне сказала, что от рюмки водки вернусь в прежнее состояние.

Я был рад за него, и встречал его ещё много раз в разные годы.

Начиналась эта история с тройного одеколона в поезде по дороге на службу. Хорошо, что у неё счастливый конец.

После Урала были ещё леса, но потом они прервались и потянулись Барабинские степи.

Сейчас они казались безжизненными. Громадные заснеженные пространства с замёрзшими озёрами и болотами, с которых сдувало снег и они зияли сумрачными чёрными полями или вспыхивали при отсутствии туч, отражая солнце, создавая при этом. радостное настроение. Но не надолго. Одинокие, с опавшими листьями осины и берёзы, были в этих пустынных краях, как заблудшие путники, бредущие по бескрайней равнине, преодолевая напор ветра, согнувшись и опустив голову.

Безлюдье на многие километры добавляло нам задумчивости и усиливало впечатление удаления от дома. Вспоминались сцены из Пушкинской "Капитанской дочки", где в метельной степи повстречался Емельян Пугачёв и песня о русской глухой степи, где лежит снег и помирает ямщик. И эта песня навевает на память воспоминания о любимой жене, мысли о будущем ребёнке, наверное сыне, которого я очень давно, когда мне было лет 14, решил назвать Сергеем.

Мне нравилось это имя и по звучанию, и потому, что его носили революционер Киров; молодой офицер Лазо, перешедший в Гражданскую войну на сторону большевиков и в свои 22 года объединивший все партизанские отряды Сибири или Приморья, а затем сожжённый японцами в паровозной топке, поэт Есенин, которого Советская власть при Сталине запрещала, а во время Хрущевской "оттепели" разрешила, и тогда изданную большую книгу его стихов мне подарила сестра (книгу храню до сих пор); Тюленин – один из героев подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия", боровшейся с немецкими фашистами в годы Великой отечественной войны в городе Краснодоне, на Украине; мой техникумовский друг Хулга и многие другие Сергеи с которых по моему мнению можно было брать пример и с которых, как говорил Маяковский, можно было делать свою жизнь.

Я пишу эти строки в XXI веке, и многие мои взгляды на минувшую историю изменились. Но я сегодня пишу с теми представлениями и мироощущениями, которые были у меня тогда. Я был воспитан в советской школе, комсомолом, коммунистической партией, всей той громадной пропагандистской машиной, построенной большевиками, но не ими изобретённой. Я был рядовым советским мальчиком, парнем, взрослым человеком и не обладал той прозорливостью, которой обладали люди понимающие преступность той власти. Ну а если бы понимал, то сегодня некому бы это было писать, так как в силу своего несколько упрямого и своевольного характера был бы просто физически уничтожен.

Я и так по многим поводам имел и высказывал своё мнение. Однажды, в семидесятых годах, во время Первомайской демонстрации, я по какому-то поводу этим похвастался, на что мой техникумовский товарищ Володя Авраменко сказал:

– Ну и что в этом хорошего. Ты за всё это получал по морде.

Он сам был бунтарь по натуре, и я когда-нибудь расскажу о том, как он в армии выбыл добровольно из Компартии, что по тем временам было делом не просто из ряда вон выходящим, а невероятным, сродни самоубийству.

Поезд остановился на одной из малочисленных станций нас по внутреннему радио предупредили: всем сидеть на местах. Я посмотрел в окно. На перроне станции стояли десятки солдат – краснопогонников из внутренних войск, обычно охраняющих тюрьмы и лагеря, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками. С другой стороны поезда, на путях была та же картина. Поезд был оцеплён. Обычно так встречают поезд с вагоном привёзшим заключённых. Но тогда оцепляется только один вагон. Мы не могли понять, в чём дело. Несколько заволновались. В вагон вошли с двух сторон солдаты и офицер. За ними стоял и наш капитан. Стволы винтовок и штыки у вошедших сразу побелели, такой сильный мороз был уже на улице.