Даниил Гранин - Человек не отсюда Страница 70

Гранин: И положительных нет.

Мелихов: То есть каждый по-своему могуч, по-своему красив и по-своему ужасен? Шекспир, в общем-то, и дал нам образцы такой истории, где убивают друг друга могучие и красивые, а не сражаются друг с другом уроды и красавцы. Карамзин когда-то писал, что история — это священная книга народов. И в своей священной книге каждый народ легко согласится предстать трагическим — только бы не жалким и презренным. Главный страх человека, а тем более народа — страх ничтожности, для борьбы с этим страхом и нужна слава. Так что никакие темные пятна не оскорбят национальное чувство, если они будут изображаться как величественная трагедия. Но тогда идеологи консервативной партии должны обладать чувством трагического — непривычное свойство для политиков. Им придется идти на выучку к искусству. На этой оптимистической ноте, Даниил Александрович, я вас отпускаю.

Гранин: Спасибо.

Мелихов: Это вам спасибо.

Районное начальство пригласило меня в ресторан на встречу с молодежью и блокадниками по случаю годовщины снятия блокады. Посадили рядом с одним генералом, тоже с Ленинградского фронта. Сидели за столом президиума в зале, такие столы ставят перпендикулярно к остальным столам и ставят на них немного другое угощение. Не только семгу, но еще и осетрину, чуть больше икры и коньяк одной звездочкой больше.

Генерал был из 189-й дивизии, наш сосед справа. Это был генерал-лейтенант, еще не отставной, еще седоусый красавец в мундире, увешанном орденами и медалями. Ордена стоящие, боевые. Я был при пустом пиджаке, нацепил только медаль «За оборону Ленинграда», но мы с генералом быстро разобрались и чокнулись как однополчане. Выступил генерал без микрофона, говорил командным зычным голосом. Я слушал его рассказ с интересом. Сражения с противником там следовали одно за другим. Их попытки взять город наталкивались на стойкую оборону дивизии, ее полки отражали все атаки и сами не давали покоя врагу, нанося немцам большие потери. Генерал и наш батальон включил в свой рассказ. Рассказ его получался для меня о совершенно незнакомой войне, где наш батальон действовал в той же самой местности, в те же месяцы. Там должен бы быть и я, но меня там не было.

Генералу горячо аплодировали и мне тоже, смотрели на меня признательно-благодарно.

— Ну как? — спросил меня генерал.

— Замечательно, — сказал я. — Хорошо сочинили и хорошо исполнили.

Он подтвердил, что его рассказ всегда имеет успех, в других городах еще больше, и поднимает престиж нашего города. Но тут до него дошло мое слово насчет сочинения. Он спросил, что я имел в виду.

— Так ведь не было никаких сражений на нашем участке, да еще ожесточенных.

— А Невский пятачок? — спросил генерал.

— Но это же на другом участке, да и там были сплошные неудачи.

Его дружелюбие стало исчезать. Не мне было делать ему замечание. Кто я такой? Капитан, средний комсостав.

— Ты пойми, голубчик, старые оценки тут не годятся, мы отвлекали войска противника, это и есть выигрыш. А выигрыш это победа.

Он был предельно снисходителен, любезный генерал. А то, что на «ты» и «голубчик», это так у них положено, даже ни один полковник на «вы» ко мне не обращался.

— Хорошо, что вы не мой генерал.

— А то что бы было?

— Поставили бы по команде «смирно» и «шагом марш».

— Генералов не выбирают, я вижу, не любишь ты их.

— Это точно.

— За что так?

Тут я ему процитировал: «Города сдают солдаты, генералы их берут».

— Ловко. Это кто сказал?

— Это Теркин… То есть Твардовский.

— Поэт?.. Обидно… Зря ему позволили.

Мы тихо переговаривались, пока выступал кто-то из блокадников. Потом из зала раздался голос: «Разрешите вопрос, товарищ генерал?» Спрашивала девушка в джинсовом костюме, совсем молоденькая, ее интересовало, почему если так успешно мы воевали, а в течение девятисот дней не могли прорвать блокаду. Она спрашивала без иронии, но зал насторожился и уставился на нас.

Генерал объяснил, что наши действия сковывали противника и наносили ему большие потери.

Все испортил снисходительный тон генерала, девушка покачала головой и обратилась ко мне, согласен ли я с этим.

Чистое ее открытое лицо заставило меня сказать, что я думаю несколько иначе. Мне не хотелось пускаться в полемику с генералом, хотелось как-то быть заодно, но не получилось. Я сказал, что, к сожалению, наши генералы и маршалы действовали плохо. И Кулик, и Мерецков не могли прорвать кольцо блокады, а изнутри мы тоже уперлись в этот Пятачок, ни одной талантливой операции не было, все в лоб, в лоб…

После торжественной части генерал отвел меня в сторону, отчитал: не мне судить о действиях командующих. Что мне известно, если я просидел в окопах, в землянке, с таким кругозором рассуждать можно лишь о своих солдатах. Солдатская жизнь, это далеко не все, у вас предубеждение к генералам.

Я согласно кивал.

— Что вы знаете о нашей работе?

— Откуда мне было знать, если я за всю войну видел генерала два раза, и вспоминать о них не хочется. А что генералы могли знать о том, как мы спим, не раздеваясь по три недели? Ни бани, ни вошебойки. Они ни разу к нам в землянку не заглядывали. Не жрали у себя в штабах кашу с осколками и шрапнелью, не знали зимы, когда не согреться и не подтереться. В своих гребаных штабах понятия не имели, как мы хороним друг друга, сбрасывая в траншеи, в мелкие, копать глубже сил не было, а по весне — в воду…

Почему они так относились к нам, да и относятся до сих пор? Потому что этого добра им всегда хватает. Завтра сибиряков пришлют, уральцев, казахов. Экономить надо боеприпасы.

Читая письма А. А. Любищева, наслаждаясь их литературным блеском, полемическими приемами и неожиданностью, я как-то подумал — а каковы письма к Любищеву, письма, на которые он отвечает, с которыми спорит. Оказалось, что многие адресаты вполне достойны его. Ну, если не многие, то все же имеются такие, как бы под стать, и было чрезвычайно интересно увидеть не одного Любищева, в поведении с противником. Такова, например, его переписка с Павлом Григорьевичем Светловым. В ней фигура Светлова предстает весьма значительной, под стать Любищеву, несмотря на разницу их взглядов, и специальностей, и занятий. Они верные, близкие друзья и неустанные спорщики. Они выступали передо мною как борцы одной весовой категории. Обнаруживалось, что и Светлов не уступал часто в философской глубине, в диалектике и научной мысли. Более того, он и в литературе мог соответствовать.

Вот он пишет замечания на работу Любищева о пьесах Л. Толстого «Живой труп» и «Фальшивый купон» — довольно объемистая работа — страниц на 80, одна из тех любищевских работ, которые всегда поначалу кажутся побочными, неглавными…