Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2 Страница 70

Чтобы несколько противодействовать нашему решению или во всяком случае раздробить большой однодневный протест на несколько малых и тем ослабить впечатление в обществе, никого из нас не спросили даже о виновности после чтения обвинительного акта. По окончании последнего был сделан перерыв до следующего дня. 

В этот промежуток на особом заседании без нашего присутствия нас разделили на дюжину групп по разным местным делам и в следующий за тем день, когда я приготовился вновь идти, меня и большинство других не вывели совсем. 

— Что это значит? — спрашивал я через окно у оставленных товарищей. 

— Ничего не понимаем! — отвечали они. 

Только после возвращения десятка уведенных я узнал, в чем дело, и понял тактику сенаторов. 

Но она только укрепила наше первоначальное решение, и две трети из нас тут же дали друг другу обещанье не отвечать ни на один вопрос первоприсутствующего иначе как заявлением о непризнании сенатского суда и о нежелании даже присутствовать на разборе им нашего дела. 

Так и было сделано огромным большинством во всех группах. 

Защищавшихся и оставшихся на суде было лишь несколько из малодушных или совершенно разочарованных в возможности продолжения какой-либо борьбы. Были также два-три оправдывавших свой отказ присоединиться к нашему протесту надеждой быть оправданным за внешнюю покорность для того, чтобы, вырвавшись таким образом на свободу, продолжать там свое дело. Но к ним мы, протестанты, отнеслись еще хуже, чем к кому-либо другому: прямо с внутренним презрением, так как чувствовали, что это — простая увертка, желанье сохранить внешность. 

И, действительно, ни один из них после своего суда и освобождения не принял никакого участия в последующем революционном движении... 

Почти месяц сидел я, никем не тревожимый, в своей камере, прежде чем дошла очередь и до моей группы. 

Но все на свете кончается. Пришли и за мной. Чтобы избежать «вредного влияния товарищества», нашу группу, человек в восемь, — где были, между прочим, Саблин, Алексеева и доктор Добровольский, — не повели всю разом, а оставили ждать в одной из запасных комнаток на дворе Окружного суда. Нас уводили из нее по одному человеку, которому первоприсутствующий и сенаторы предлагали свои вопросы, а если он отказывался отвечать и требовал увода, то немедленно исполняли это требование и посылали за следующим подсудимым. 

Первым увели Добровольского, а я остался с другими. 

Я бросился пожимать руки Алексеевой. Я знал, что она была арестована вскоре после меня, но затем выпущена на поруки. Потом умер ее муж, безнадежно помешавшийся за несколько лет перед тем, и она вышла замуж за инженера Лукьяненко. 

— Вы счастливы теперь в семейной жизни? — спросил я ее. 

— Да! — ответила она. — Мой муж очень хороший. Ему чрезвычайно хочется познакомиться с вами. Он даже хлопотал о свидании, но ему не разрешили. 

— А если меня выпустят и я почему-либо приеду в Тамбов, мне можно будет побывать у вас? 

— Да, конечно! — ответила она. 

Затем, как-то загадочно улыбнувшись и взглянув на меня, прибавила, улыбаясь: 

— Если только не будете опасным[35]. 

«Что она хочет этим сказать? — пришло мне в голову. — Она, — ответил я сам себе, — очевидно, решила совсем удалиться в частную жизнь и боится, что если я буду продолжать революционную деятельность, то могу своими посещениями принести опасность ее близким. Тогда уж лучше я совсем никогда не приду к ней в дом». 

— Я буду опасным! — сказал я ей печально. 

Кинув на меня быстрый взгляд, она мне с улыбкой хотела что-то ответить, но в это время пришли за нею. 

— Мы уже больше не увидимся! — сказал я ей. — Так лучше простимся теперь же!

Мы поцеловались несколько раз и расстались. 

На глазах у обоих были слезы. 

Так окончилась моя первая любовь в революционной среде. Это была третья платоническая любовь в моей жизни. 

Ко всем когда-то любимым мною я чувствовал всегда страшную нежность, тем бóльшую, вероятно, что никому из них я не признавался в своей любви. 

Но вот позвали на суд и меня. 

Меня ввели теперь уже не в партер, как прежде, а торжественно поставили на ту эстраду, где когда-то сидели избраннейшие из нас. Меня поставили на ней лицом к моим судьям, одинокого между двумя жандармскими солдатами с обнаженными саблями в руках. Здесь, вблизи, эти судьи показались мне еще более бездушными, чем издали. 

«Живые мертвецы! — пришло мне в голову. — Что значит защита перед такими? Они все сделают так, как им намекнут свыше, никого не пожалеют». 

— Подсудимый! Признаете ли вы себя виновным? — спросил меня первоприсутствующий. 

— Вопрос о моей виновности, — ответил я ему, — предоставляю решить вам самим, без моего участия. Причину этого уже объясняли вам мои товарищи. Прошу вывести меня из залы заседаний. 

— Вы настаиваете на этом? — спросил первоприсутствующий. 

— Да, настаиваю. 

— В таком случае — уведите подсудимого! — приказал он жандармам. 

Те брякнули шпорами и пошли, как вошли: один впереди меня, другой — сзади. 

И вот я вновь возвратился в свою тусклую камеру. Но на душе у меня было легко. 

Я чувствовал, что исполнил долг товарищества и не показал врагам ничем своего внутреннего волнения, неизбежного при первом публичном выступлении, особенно на суде, в ожидании сурового приговора и после трех лет одиночного заточения, прерванного два года тому назад лишь кратковременным выпуском на поруки к отцу. 

Я радостно вскочил на железную раковину умывальника под моим окном и крикнул через окно, смеясь, товарищам, поджидавшим у своих тоже приоткрытых окон каждого нового возвращающегося: 

— Вот и я! 

— Ура!!! — грянули голоса кругом. 

— Ну что, легко отпустили? 

— Совсем легко, даже и не уговаривали! 

— Значит, и сенаторы приручаются понемногу! — заметил кто-то из первых протестовавших. — А вот мне так пришлось долго спорить, пока отбился! 

Мы принялись ждать следующих возвращающихся. 

Добровольский был приведен в камеру еще раньше меня; появился в своем окне и Саблин. 

Благодаря мягкой погоде, мы долго разговаривали друг с другом в этот день при открытых окнах. Я уже говорил, как давно мы научились сами открывать их и даже вынимать совсем их железные рамы.

8. Тревожное ожидание