Дмитрий Олейников - Николай I Страница 71

Уже на следующий день грипп усилился настолько, что Николай затворился у себя в кабинете и перестал выходить на прогулки. К субботе 5 февраля он чувствовал себя «совершенно нездоровым». Однако едва болезнь начала отпускать, Николай «изволил иметь выезд в Манеж, осматривать войско», навещал сестру Елену, проведывал болеющего военного министра… и так выезжал два дня подряд. Тщетно доктора пытались встать на пути императора.

— Ваше величество, в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь и при таком морозе в минус 23. Мой долг требует, чтобы вы не выходили из комнаты, — пытался уговаривать больного лейб-медик Филипп Яковлевич Карелль.

— Ты исполнил свой долг, позволь же и мне исполнить мой! — отвечал император.

Таков же был ответ и лейб-медику Мандту, который как доктор — требовал, как слуга — умолял государя не покидать дома. Но царь не мог не попрощаться с гвардейскими солдатами, уходящими на театр военных действий: «Как! Эти люди идут на смерть за меня, а я не пойду хоть увидеть их, сказать им хоть слово ободрения! Мой долг поехать туда, и я поеду, что бы со мной ни случилось!»[493]

В результате к 11 февраля у Николая начались такая лихорадка и слабость, что он не выходил даже к непременным церковным службам, ни к обедне, ни к литургии. А 12 февраля пришло известие о поражении русских войск при штурме Евпатории, на успех которого Николай так надеялся. Приближённые помнили, как император вздыхал: «Бедные мои солдаты», сетовал: «Сколько жизней пожертвовано даром», ночью «плакал, как ребёнок» и клал земные поклоны.

Именно с 12 февраля император «с докладом господ министров принимать не соизволил, но отсылал дела к его Высочеству государю цесаревичу». Знаковое письмо 15 февраля 1855 года об отставке неудачливого командующего в Крыму князя Меншикова написано уже будущим Александром II: «Государь, чувствуя себя не совершенно здоровым, приказал мне, любезный князь, отвечать Вам его именем… Государь высочайше увольняет Вас от командования Крымскою армиею»[494].

Двенадцатое февраля с трагическим известием о поражении под Евпаторией и разводит две версии.

«Конспирологи» приводят рассказ доктора Мандта (переданный, правда, через третьи руки):

«После получения депеши о поражении под Евпаторией вызвал меня к себе Николай I и заявил:

— Был ты мне всегда преданным, и потому хочу с тобою говорить доверительно — ход войны раскрыл ошибочность всей моей внешней политики, но я не имею ни сил, ни желания измениться и пойти иной дорогой, это противоречило бы моим убеждениям. Пусть мой сын после моей смерти совершит этот поворот. Ему это сделать будет легче, столковавшись с неприятелем.

— Ваше величество, — отвечал я ему, — Всевышний дал Вам крепкое здоровье, и у Вас есть силы и время, чтобы поправить дела.

— Нет, исправить дела к лучшему я не в состоянии и должен сойти со сцены, с тем и вызвал тебя, чтоб попросить помочь мне. Дай мне яд, который бы позволил расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков).

— Ваше величество, выполнить Ваше повеление мне запрещают и профессия, и совесть.

— Если не исполнишь этого, я найду возможным исполнить намеченное, ты знаешь меня, вопреки всему, любой ценой, но в твоих силах избавить меня от лишних мук. Поэтому повелеваю и прошу тебя во имя твоей преданности выполнить мою последнюю волю.

— Если воля Вашего величества неизменна, я исполню ее, но позвольте всё же поставить в известность о том государя-наследника, ибо меня как Вашего личного врача неминуемо обвинят в отравлении.

— Быть посему, но вначале дай мне яд»[495]. Рассказу доктора Мандта противостоит… рассказ

доктора Мандта, однако на этот раз не переданный через «посредников», а опубликованный вначале за границей, в 1883 году извлечённый из личных бумаг Александра II и почти сразу попавший на страницы журнала «Русский архив». По этому рассказу кризис наступил на пять дней позже известия о поражении в Евпатории, 17 февраля.

«Было около 10 минут четвертого, когда я остался наедине с больным Государем, в его маленькой неуютной спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадным образом мою цель больному… В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами.

…Он устремил на меня свои большие, блестящие и неподвижные глаза и произнёс:

— Скажите же мне, разве я должен умереть? Три раза готов был вырваться из моих уст самый

простой ответ… и три раза моё горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал:

— Да, Ваше Величество!

— Что же вы нашли вашим инструментом?

— Начало паралича <в лёгких>…

— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Я исполняю данное мной обещание. Года полтора тому назад Вы мне однажды сказали: "Я требую, чтобы Вы сказали мне правду, если б настала та минута!" К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни, Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем употребили бы их не зная, что Вас ожидает…»

Доктор залился слезами; император протянул ему руку в знак благодарности и промолвил: «Благодарю вас».

Через некоторое время Николай велел позвать членов императорской семьи и вообще взял руководство печальным обрядом прощания в собственные руки. Он подробным образом расписал, какую икону положить возле гроба и в какой зале Зимнего дворца устроить прощание, где поставить усыпальницу в Петропавловском соборе и на чём сэкономить ввиду войны (на пышном катафалке, на излишествах церемоний и т. д.). Николай сам определил, каким способом бальзамировать его останки, — при помощи электрического тока. К сожалению, именно выбранный им новый и малопроверенный способ бальзамирования внёс свою долю в распространение слухов об отравлении императора. Неудачно забальзамированное тело покойного стало быстро разлагаться — что можно было принять за признак отравления. Народ пускали прощаться к закрытому гробу — и это способствовало распространению слухов, позже выросших в легенду.