Николай Долгополов - Главный противник. Тайная война за СССР Страница 71

— А Филби рассказывал вам о своих удачах или неудачах?

— Такого, конечно, не было. Скорее, делился впечатлениями. Конкретная его работа «там» оставалась табу…

— Много ходит легенд о том, будто Филби был не прочь пригубить рюмку.

— Это легенды. Чисто символически всегда стояла как атрибут бутылка коньяка «Варцихи».

— Вы даже марку помните?

— Да. Это был любимый коньяк Филби. Стоил он тогда тринадцать рублей. Я его покупал — вроде как входило в мои, самого младшенького из той группы, обязанности. А вообще все было очень скромно. Украшение стола — чай с сухарями, коньяк мы слега пригубливали, да и то на прощание.

— А жена Филби, Руфина Ивановна, вам что-нибудь готовила?

— Чай и все прочее готовили содержатели той конспиративной квартиры. А с Руфиной Ивановной я даже не был знаком. Шли занятия, и потом мы все записывали. Делал я это очень тщательно. И записи становились учебным пособием для коллег — сотрудников «английского отдела», да и других, наверное, тоже.

— Как обращались к Филби, на «вы»?

— Мы ни разу не перешли на русский. Только по-английски. А там «ты» и «вы» едино. Однажды Филби поведал нам о забавном эпизоде в России: его везли в машине, и он увидел вывеску: «Ресторан». А Ким прочитал по-английски: «Пектопан». По-русски Филби практически не говорил. Какие-то отдельные слова.

— Не сужало ли это круг общения? Тогда на английском изъяснялись немногие.

— В нашем кругу говорили все, хотя, конечно, круг общения оставался узок. Но Филби был погружен в язык и культуру западного мира. Получал свежие британские газеты, родственники присылали книги. Англия осталась частью его жизни — он с ней не расставался.

— А чувствовалось, что некоторые наши советские дела ему претят?

— Филби не раз иронизировал по поводу каких-то сторон советской жизни. Но все это — в интеллигентной, изящной форме.

— И не боялся, что вы донесете, настучите?

— Нет. Во внешней разведке стучать не принято. Не та специальность. Это вы нас с другой службой спутали. В круг обязанностей такое не входило. Все-таки мы считались и считали себя элитой, «белой костью». Да и относились мы, зеленые ребята, к Филби как к настоящему мастеру.

— Вы были учеником Филби. Пригодились ли его уроки на практике?

— Надеюсь, пригодились. Школа общения со знатоком своего дела много значит. А мне уроки Филби особенно помогли за рубежом, в работе с иностранцами. Важны не только знание или незнание языка, но и неуловимые нюансы. Учитель щедро прививал нужные навыки, деликатно поправлял манеру общения. Учил понимать собеседника, внимательнее его слушать, конкретнее формулировать собственные вопросы. У нас надо чувствовать, с кем и как беседовать. И постепенно подводить к тому, что в конце концов интересует, а иногда сразу переходить к сути дела. Задачи тут разные: не отпугнуть, понравиться, заинтересовать на первом этапе. А когда уже познакомились, заставить, вернее, подвигнуть человека на сотрудничество «с представителем крупной державы».

— Если бы я попросил вас назвать какие-то отличительные качества Филби…

— Он был исключительно волевым. Редкий ум, великолепные манеры, хорошая память. Но для всех его учеников Филби оставался предметом восхищения, а не объектом анализа. Портрета его, как принято в нашей профессии, мы не составляли, поскольку были просто им очарованы.

— Но в книге Филби «Я шел своим путем» мне довелось наткнуться на любопытные характеристики, которые он давал вам — ученикам. Они исключительно доброжелательны, однако подчас и суровы. Кое-кому Филби просто предрекал неудачу.

— Как раз в том случае, где учитель был по-настоящему суров с одним из нас, его предвидение сбылось. Мой бывший коллега сорвался, и не на какой-то подстроенной чужой спецслужбой передряге. Дал волю эмоциям и вынужден был покинуть страну. Хороший был парень, но уж чересчур влюбчивый. И надо же ему было без толку приударить за дамочкой … Это лишний раз доказывает прозорливость Филби. Нечто подобное, правда, не столь примитивное, он косвенно, но предсказывал. А к тому, что преподаватель будет давать оценки, я, как и все мы, относился спокойно. Меня и мои возможности он тоже оценил точно, теперь-то, десятилетия спустя могу судить беспристрастно. Филби и Лонсдейлы получаются далеко не из каждого. В жизни разведчика полно того, чего, к счастью, нет, и обычно не бывает, у людей иных, более простых профессий. Поэтому я нормально воспринимал и воспринимаю сейчас возможность подслушивания и прослушивания всех моих разговоров.

— За рубежом — их спецслужбами?

— И нашими дома — тоже. Нам многое было дозволено и доверено. И государство имело право наблюдать за нами.

— И, полагаете, наблюдало?

— Обязательно. Более того, устраивались всяческие проверочные ситуации. Когда решался вопрос: брать — не брать в разведку, эти ситуации создавались весьма искусно, вовлекали в сложнейшие перипетии, где мы должны были реагировать соответствующим образом. Проверки необходимы. Это не стукачество, не доносительство, а часть профессии.

— Как сложилась ваша судьба после уроков Филби?

— Я, скажем так, попал в политическую сферу, работал за границей — несколько долгосрочек. Не провалился и никого не подвел. Дослуживался до определенного звания.

— Что же принесла эта работа?

— Главное — интерес, понимание многих проблем. Ты выполняешь обязанности по собственному прикрытию, например, вкалываешь в посольстве-торгпредстве. Плюс делаешь еще гораздо больше для разведки. Я бы не рискнул заявить, что это занятие для публики со средними мозгами и слабой физической подготовкой. У нас было так: если дипломат — трудись в дипломатических рамках, журналист — в журналистских… Встреч за углом, излишней конспирации избегали. Только вот интенсивность труда — страшнейшая. Контактов — больше. Психологическая устойчивость — тверже. Вот что требовалось.

— Ну а почему вы ушли из разведки?

— Сложный вопрос. Трудно объяснить… Не уверен, поймете ли. Ушел я на заре перестройки. Оценка результатов работы тогда стала чересчур формальной. Велась, на мой взгляд, по не совсем верным показателям. Какие-то чисто количественные данные. Проценты, как на производстве, или «голы, очки, секунды», что, по-моему, неправильно. Стало скучно. Пошла бездушная система. Многие работали или вхолостую, или на показуху. Будни в разведке становились все менее интересными — она тогда отставала от новой реальности. Да и захотелось пожить одной жизнью. Две — тяготили и меня, и семью.

— Семья догадывалась?