Алексей Смирнов - Козьма Прутков Страница 73

ПЛЕЩЕЕВУ

Алексей Плещеев (1825–1893) — потомок занесенного в «Бархатную книгу»[216] древнейшего боярского рода Плещеевых — родился в месяц и в год восстания декабристов: 4 декабря 1825 года. А спустя четверть века вместе с Достоевским и другими петрашевцами — сторонниками «утопического социализма», теми, в ком, по словам Д. В. Григоровича, вспыхнул «негодующий, благородный порыв против угнетения и несправедливости»[217], Плещеев был приговорен к смертной казни, которая за минуту до исполнения приговора была заменена солдатчиной в Уральских линейных батальонах.

Отсюда ясно, что гражданская лирика, призыв к революционной борьбе занимали значительное место в поэзии Плещеева. И в этом смысле с Козьмой Прутковым он не пересекается никак. Хотя подобострастный, доводимый до абсурда консерватизм прутковских «проектов» был сатирической маской, все-таки «обвинять» Козьму Петровича в какой бы то ни было революционности не приходится.

Вместе с тем мотивы социального протеста, к счастью для искусства, не могли поглотить Плещеева полностью. Он остался в истории русской поэзии как мастер пейзажной лирики, поэт исключительной музыкальности. Что-нибудь да значит, что на его стихи сочиняли свои романсы М. П. Мусоргский и П. И. Чайковский, А. Е. Варламов, А. Т. Гречанинов, С. В. Рахманинов…

Известны переводы Плещеева с украинского (Шевченко), с польского (Витвицкий), с венгерского (Петефи), с немецкого (Гёте, Гейне). Умение проникаться иной культурой было присуще артистической натуре Плещеева. Этим свойством вызвано к жизни и его стихотворение «Гидальго», на которое «испаночувствительный» Козьма Прутков откликнулся своим подражанием «Желание быть испанцем».

Полночь. Улицы МадридаИ безлюдны и темны.Не звучат шаги о плиты,И балконы не облитыСветом палевым луны.

Ароматом ветер дышит,Зелень темную ветвейОн едва-едва колышет…И никто нас не услышит,О сестра души моей!

Завернись в свой плащ атласныйИ в аллею выходи.Муж заснул… Боязнь напрасна.Отдохнешь ты безопасноУ гидальго на груди.

Иль как червь до утра гложетРевность сердце старика?..Если сны его встревожат,Шпага острая поможет, —Не дрожит моя рука!

Поклялся твоей красоюМстить я мужу твоему…Не владеть ему тобою!Знаю я: ты злой семьеюПродана была ему!

Выхоли же на свиданье,Донья чудная моя!Ночь полна благоуханья,И давно твои лобзаньяЖду под сенью миртов я![218]

Тихо над Альгамброй[219].Дремлет вся натура.Дремлет замок Памбра.Спит Эстремадура[220].

Дайте мне мантилью;Дайте мне гитару;Дайте Инезилью,Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,Два вершка булату,Ревность непомерную,Чашку шоколату.

Закурю сигару я,Лишь взойдет луна.Пусть дуэнья стараяСмотрит из окна!

За двумя решеткамиПусть меня клянет;Пусть шевелит четками,Старика зовет.

Слышу на балконеШорох платья, — чу! —Подхожу я к донне,Сбросил епанчу.

Погоди, прелестница!Поздно или раноШелковую лестницуВыну из кармана!..

О сеньора милая,Здесь темно и серо…Страсть кипит унылаяВ вашем кавальеро;

Здесь, перед бананами.Если не наскучу,Я между фонтанамиПропляшу качучу[221].

Но в такой позицииЯ боюся, страх,Чтобы инквизицииНе донес монах!

Уж недаром мерзостный,Старый альгвазил[222]Мне рукою дерзостнойДавеча грозил.

Но его, для сраму я,Маврою[223] одену;Загоню на самуюНа Сьерра-Морену![224]

И на этом месте,Если вы мне рады,Будем петь мы вместеНочью серенады.

Будет в нашей властиТолковать о мире,О вражде, о страсти,О Гвадалквивире[225];

Об улыбках, взорах.Вечном идеале,О тореодорахИ об Эскурьяле[226]…

Тихо над Альгамброй,Дремлет вся натура.Дремлет замок Памбра.Спит Эстремадура.

Перед последней строфой автор предполагал еще двенадцать отменных (но отмененных) строк, не вошедших в окончательный вариант (что свидетельствует, конечно, о самовзыскательности Козьмы). Вот эти строки:

Дайте мне конфетку,Хересу, малаги,Персик, амулетку,Кисточку для шпаги;

Дайте опахало,Брошку и вуаль.Если же хоть малоЭтого вам жаль, —

К вам я свой печальныйОбращаю лик:Дайте нацьональныйМне хоть воротник!..

ПУШКИНУ

Предметом пародии стала знаменитая пушкинская «Черная шаль», а точнее следующий ее фрагмент:

…В покой отдаленный вхожу я один…Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел…Прервать поцелуя злодей не успел.

Безглавое тело я долго топталИ молча на деву, бледнея, взирал.

Я помню моленья… текущую кровь…Погибла гречанка, погибла любовь!

С главы ее мертвой сняв черную шаль,Отер я безмолвно кровавую сталь…[227]

Экзальтация лирического героя, видимо, показалась Пруткову чрезмерной, поэтому он и сосредоточил на ней все внимание, удвоив число рифм, заменив булат стрелковым оружием и вручив его донскому казаку.