Серена Витале - Тайна Дантеса, или Пуговица Пушкина Страница 75

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга…»

Тогда, в ноябре, он решил не отправлять письмо, что в конце концов оказалось полезным. Он сделал некоторые изменения, добавив намек на вульгарную игру слов Дантеса (кого он теперь открыто назвал трусом в двух отдельных случаях) и смягчив несколько утверждений ремарками «кажется» и «вероятно», и исключил несколько абзацев. Например, он больше не обвинял посланника в написании анонимных писем. Это могло быть подтверждением, которого мы ожидали: Пушкин больше не был уверен, что все произошло так, как он готов был утверждать с гарантией двумя месяцами ранее. Но одна маленькая деталь не дает нам сделать категорическое заключение: в ноябре он написал «я получил некие анонимные письма», – а на сей раз он написал «я получил те анонимные письма». Было ли это потому, что вопрос о «дипломах» был теперь общественным достоянием наряду с его обвинениями против Геккерена, и поэтому больше не о чем говорить?

В тот же самый вечер 25 января он поехал к Вяземским с Натали и Александриной. Дантес с женой снова были там. В какой-то момент, глядя прямо на свояка, Пушкин сказал Вере Федоровне Вяземской: «Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что ожидает его дома». – «Что же именно? – спросила княгиня Вяземская в тревоге. – Вы ему писали?» Поэт кивнул в знак согласия и добавил: «Его отцу». Она спросила, послал ли он письмо. Еще один кивок. – «Сегодня?» Пушкин потер руки и кивнул снова. «Мы надеялись, что все уже кончено…» – «Разве вы принимали меня за труса? Я вам уже сказал, что с молодым человеком мое дело было окончено, но с отцом дело другое. Я вас предупредил, что мое мщение заставит заговорить свет». Поскольку гости уже начали уходить, хозяйка дома отвела графа Виельгорского в сторонку и пересказала ему, что только что слышала, разделяя с ним свое беспокойство и упрашивая подождать ее мужа и обсудить с ним тревожные новости. Но князь Вяземский той ночью вернулся домой очень поздно – слишком поздно, как сказала его жена, чтобы что-нибудь предпринять.

Якоб ван Геккерен получил письмо от Пушкина утром 26 января. Он холодно рассудил, приняв быстрое решение: «Могу ли я позволить себе оставить подобное без ответа или унизить себя до уровня такого письма? Поединок неизбежен. Бросить ли вызов самому автору письма?.. Если бы я победил, я опозорил бы моего сына, так как пошли бы злые сплетни, что снова я взялся уладить вопрос, в котором мой сын выглядит отнюдь не храбрецом; случись так, что я паду жертвой, мой сын, конечно, будет мстить за меня, а его жена останется без поддержки. В любом случае, я не хотел полагаться только на собственное мнение и поэтому посоветовался с моим другом графом Строгановым; узнав, что его мнение совпадает с моим, я сообщил сыну об этом письме, и г-ну Пушкину был послан письменный вызов».

Геккерен – Пушкину,

26 января 1837 года

«Милостивый государь,

Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи[65], я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности этого послания. Вы, по-видимому, забыли, милостивый государь, что именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерену и им принятого. Доказательство тому, что я здесь заявляю, существует – оно писано вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остается только предупредить вас, что г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккереном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки. Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны запятнать не может.

Остаюсь, милостивый государь, ваш покорнейший слуга

барон де Геккерен.

Прочтено и одобрено мною.

Барон Жорж де Геккерен».

Александр Тургенев увиделся с Пушкиным в гостинице Демута утром 26 января. «Видел его веселого, полного жизни… Мы долго разговаривали о многом, и он шутил и смеялся». Когда поэт уходил, он обещал другу, что снова посетит его. Виконт Оливье д’Аршиак принес ему в тот день спозаранку письмо с вызовом. Пушкин принял его не читая. Они договорились, что поединок чести состоится на следующий день.

Позже в тот день Пушкин отправился с визитом к баронессе Вревской. Он сказал ей, что собирается драться на дуэли. Она пробовала отговорить его: «Что случится с детьми, если они станут сиротами?» – «Это не имеет значения, – категорически ответил Пушкин почти раздраженно. – Царь знает все, и он позаботится об этом». По дороге домой он остановился в книжной лавке Лисенкова, где они с Борисом Михайловичем Федоровым имели «длинную и интересную дружескую беседу обо всем литературном мире». Дома он нашел записку от д’Аршиака: «Нижеподписавшийся сообщает г-ну Пушкину, что он будет ждать в собственном доме до одиннадцати вечера и после этого на балу у графини Разумовской того человека, который будет уполномочен для решения дела назавтра». Так как это было уже после одиннадцати, Пушкин немедленно отправился в особняк на Большой Морской улице. Там можно было встретить весь высший свет Петербурга (кроме Геккеренов, которые разумно решили остаться дома) и, возможно, как он надеялся, найти секунданта. При входе в бальный зал он имел приватную дружескую беседу с Артуром Чарльзом Медженисом, адвокатом британского посольства, имеющим репутацию лояльного и честного человека. Он попросил его быть его секундантом в поединке, который должен был состояться на следующий день – а фактически в тот же самый день, поскольку уже наступила полночь.

Обратился ли он к чужестранцу потому, что больше не доверял друзьям и знакомым? Выбирал ли иностранца, чтобы уберечь русского от ответственности перед российскими законами, и к тому же дипломата, чтобы обеспечить максимальные последствия для его оскорбителей? Или просто Медженис оказался первым человеком, с которым он встретился? В любом случае «больной попугай» – как называли англичанина из-за его бледности и длинного носа – сказал, что он должен поговорить с секундантом Дантеса перед тем, как дать ответ. Покинув Меджениса, Пушкин обменялся несколькими словами с д’Аршиаком. Кто-то заметил и сказал об этом Вяземскому, и тот немедленно оказался рядом с ними. Пушкин поспешно откланялся и расстался с французом, проведя несколько минут в разговоре с другом, упрашивая его написать князю Козловскому и напомнить ему об очерке, который тот обещал написать для «Современника». Вскоре он оставил бал. В два часа утра Пушкин получил срочную записку от Меджениса: узнав, что нет ни малейшей возможности примирения сторон, он вынужден отклонить несомненно почетную для него миссию, предложенную ему Пушкиным.