Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 75

7_____

Утром поехал было в Царское, но раздумал и послал за деньгами посыльного. Дома занимался немного музыкой; когда принесли деньги, я съездил к Черепенникову, отдал зятю и сестре, покупал башмаки и заказывал пальто. Сомов пришел поздно, подарил мне новеллы Casti, играли «Richard C<oeur> d<e> L<ion>», читали «Эме Leboeuf» и дневник и долго отлично болтали. Конст<антин> Андр<еевич> никогда не был так откровенен и так дорог и близок мне. Действительно, этот год принес нам всем огромное сближение и разнообразие. Павлика не было, м<ожет> б<ыть>, он стеснил бы Сомова, но тогда, значит, он приедет завтра, и нужно будет торопиться домой.

8_____

Ходил гулять после завтрака, на обратном пути зашел к букинисту, где видел «Joseph»{346} и нашел там несколько опер Россини, которые и купил. Приходил ко мне Иов торговать иконы, условились, что он придет в начале будущей недели. Играл «L’Inganno felice»{347}, очень свежо. У Ивановых была мать дочери Городецкого{348}, который от Лемана пропал, и все в тревоге. В комнатах был чад, и я дожидался в столовой, смотря на садящееся солнце, отражавшееся в пруду уже зарею сквозь деревья. Пришел Сомов, приехал младший брат Городецкого, имеющий сходство, но очень далекое и ухудшенное, с Серг<еем> Митр<офановичем>; потом он и дама ушли. Диотима показывала нам новые материи на хитоны{349}, обедали. Потом читали «Эме Лебеф». От ушедшей дамы записка, не может ли она прийти вечером, опять пришел брат Городецкого. Мы играли и пели. Л<идия> Дм<итриевна> жаловалась на обилие трагедий вокруг, но, по-моему, это драматизация положений, а не трагедия, хотя не мне бы это говорить. Дома был Ступинский, Павлик приехал очень скоро, выпил чаю и предложил прокатиться; проехались по Невскому, Морской, затем в «Москву», где ужинали и пили мозельвейн. Ночевал он у меня до утра. Может быть, он меня и любит. Читал новеллы Casti; старые сюжеты, разбавленные болтливыми стихами, un peu fade[154], но очаровательными, вроде Пушкина.

9_____

Ездил стричься, заносил письмо на почту, купил шляпу, играл Rossini («Cenerentola»{350}, очень свежо), думал о Павлике, о завтрашнем дне, об Эме Лебеф, об «Аркадии», об театрах, об деньгах. Отсутствие их лишает свободы. Павлик попросил у меня «Весы», где мои стихи, — меня это очень тронуло. Пальто не готово, и к Варваре Павловне поехал еще в поддевке. На извозчиках я готов когда угодно и куда угодно ехать, пешком идти тоже (м<ожет> б<ыть>, еще лучше), только не в грязь и не в дождик, но я не могу плестись по конкам. В одном доме была ярко освещена зала, будто для гостей, и никого не было еще приехавших; некоторые передние напоминают «Пиковую даму». У Кузминых приятная квартира, окна низко (как приятно окна во втором, высоком первом этаже, не отделенные от людей, — там никогда не может быть такой тоски, как в отвлеченно-высоких, заброшенно-возвышенных, далеких окнах 6<-х> этажей с видом на даль). Там были гости, человек 5, читали вслух «К звездам»{351}, как все ходульно, риторично и смешно. Возвращались мимо Народного Дома; одно время я, задумавшись, молча, видя деревья, позабыл, что со мной не Павлик, и нежно хотел прижаться к Сереже, но тотчас опомнился.

10_____

С утра был дождь, но потом понемногу прошел; принесли пальто от портного. Я воображал себе ряд приятностей: встречи с Павликом в Летнем саду, обед с ним, он у меня, вместе закрываем Тавриду, ужин и ко мне. В Летнем саду было много знакомых лиц, но Павлика не было; я и ходил, и сидел, — ничего не выходило. Заря была ярко-палевая под тучами, масса желтых листьев, скоро стало темнеть; я в ужасном горе; когда было уже так темно, что почти нельзя было отличить мужчин от женщин и были уже выходные звонки, в 7 часов поехал к Павлику. Хозяйка была одна, узнала меня и, сказав, что он ушел в час (в час!), пустила в его комнату, чтобы я написал несколько сердитых слов. Только теперь я вижу, как я люблю его, как ревную, как все было бы лишено всякого смысла, если бы не существовал и мне не принадлежал хотя бы кусочком Павлик. Дома швейцар сказал, что у меня никого не было. Идти ли одному закрывать Таврический, ждать ли его? Как все мне кажется немилым — что идти куда-нибудь! что Эме Лебеф, что «Весы», что жить дрожа об деньгах, когда Павлика со мною нет?! Я прямо плакал, так мне было печально. Если я его вечером не увижу, я не буду ничего писать, ни завтра, ни послезавтра, покуда его не увижу. Я не люблю его, я влюблен в него, как никогда, как кошка, и я плачу от любви, ревности и злости. В саду я его не видел, хотя был там до самого закрытия. Мне не особенно было скучно ждать, я только пришел в отчаянье, когда убедился, что его уже наверное не будет. Видел Вячеслава с барышнями, но я вижу, что мне никто не мил, кроме Павлика. Я все больше и больше кажусь себе заброшенным всеми. Ночь была ясная.

11_____

Послал с посыльным письмо Павлику, купил туберозу и colchiques d’automne[155]; был обойщик. Дома узнал, что Павлик меня спрашивал по телефону и просил соединить, как только приеду. Оказывается, вчера он с сослуживцами поехал на бега, думая вернуться к 5<-ти> ч., не предупредил меня, проиграл все свои деньги, обедал у товарища и вернулся домой в 8 час., но в таком состоянии, что уже никуда не мог ехать. Пришел в 8-м часу, сердитый и обиженный на мое письмо. Когда я рассказал ему, что с досады я вчера тоже все свои деньги спустил у Александра, думая, что Павлик на меня наплевал, он пришел в страшное негодование. Не знаю, жалость ли о деньгах, которые я мог бы дать ему, самолюбие ли, ревность ли — руководило им больше, но, одним словом, это была форменная сцена. Предложив раньше сделать, как он выразился, «маленькую fatalité»[156], которая, однако, вышла далеко не маленькой, мы поехали теперь уже в «Вену»{352}. Он находит, что штатское мне идет, и будто я кажусь моложе, м<ожет> б<ыть>, и врет, конечно{353}. Не хотел, чтобы я его провожал, и сам меня проводил до угла Лит<ейного> и Невс<кого>. Мне ужасно странны указания на холодность Павлика моих друзей, т. к. всегда я имею подлинные и невозможные для подделки доказательства его сочувствия.

12_____

Ужасно болит голова; с утра читал Casti, был у Чичериных; они очень теплы, звали в пятницу обедать меня с Сережей, покупают дачу в Териоках. Ехал с Николаем Васильевичем до Сената, потом так болела голова, что не пошел к Макарову, а поехал домой, где лег спать. После обеда несколько стало лучше, писал «Эме Лебеф», брал ванну, играл «Manon»; вечером был Ступинский, и мы играли в карты. Ах, если бы Павлику хотя бы отчасти были доступны волшебные сады искусств, как мы бы бродили в них до того, что заблудились бы, потерялись бы. Как я давно не видел Сомова!