Бо Грёнбек - Ханс Кристиан Андерсен Страница 76

Его тщеславное желание достичь самых высоких кругов было велико, но за ним всегда следовали смирение, уважение к требованиям поэзии, жажда создать что-то лучшее и сомнение в собственных достижениях, хотя случалось, что осеняло его слишком поздно.

А эгоцентризм не мешал ему забывать о себе, если кто-то нуждался в его помощи, часто проявлять тактичную заботу о других, всегда помнить о небольших знаках внимания, которые могут порадовать людей в повседневной жизни; например, он никогда не забывал поздороваться или подарить что-нибудь прислуге в домах своих друзей; не говоря уже о том, что он всегда рыцарски признавал удачные произведения своих коллег, даже если это были его литературные противники. Нельзя упрекнуть нервного человека в том, что однажды, когда Херц потерпел провал со своей пьесой в театре, Андерсен отметил в дневнике: «Кажется, мое здоровье идет на поправку».

В нем были и другие противоречия, менее серьезные, но достаточно бросавшиеся в глаза, чтобы его друзья, да и он сам, поражались им: огромное добродушие и склонность таить злобу, сердечная открытость и мудрый расчет, стремление к одиночеству и потребность в обществе, малодушный страх и удивительная смелость в нужный момент, жалкая слабость и стойкая выносливость.

Так в большом и малом боролись в его душе противоречивые чувства, и, вероятно, ему стоило немалых усилий каждый день держать себя в руках. Крутые повороты тяжело сказались на его изначально чувствительной нервной системе, и неудивительно, что в глубине души он, несмотря на нарочито упорный оптимизм, был меланхоликом. При его физическом и психическом строении едва ли могло быть по-другому. Понятно, что этот одинокий человек часто уставал цепляться за жизнь, уставал от мира, уставал от самого себя и вечных метаний ума. Когда он временами писал в письмах, что хотел бы умереть, это была не просто театральная фраза. Понятна и его подавленность — ведь критика, упреки и насмешки над ним ложились поверх всего остального бремени! Он не мог забыть эти мнимые обиды, и десятилетия спустя его посещали воспоминания о них. Склонность к самоистязанию была еще одной его особенностью.

Были все основания опасаться, что такая суматошная и противоречивая душа в один прекрасный день сорвется, и на склоне лет, когда силы начали покидать его, в какие-то моменты он был не в состоянии управлять демонами, бушевавшими в нем. Но к счастью, в его психике были и стабилизирующие факторы. Например, ясный рассудок, позволявший ему видеть себя со стороны и признавать свои странности и слабости. Во вспыльчивом или подавленном состоянии он мог сказать многое, о чем впоследствии жалел, это он хорошо знал, но знал также, что, когда пройдет извержение вулкана или тоскливое настроение, вещи снова встанут на свои места. «У меня помутился рассудок! — писал он однажды Эдварду Коллину в связи с неприятностями в театре. — Но это пройдет еще раньше, чем вы получите мое письмо…» Ему был знаком ход процесса, и он привык, что хорошее настроение рано или поздно вернется. Как правило, он не сразу отвечал на письма, которые его раздражали, и ждал, пока успокоится. Его самоирония находила замечательное выражение. Письмо к Хенриэтте Коллин с жалобами на то на се заканчивается подписью: «Ваш в остальном благодарный X.К. Андерсен». Известны слова из мрачной дневниковой записи его последних лет: «Я пресыщен днями — по вечерам».

Трезво и беспристрастно он видел странное противоречие между собственными настроениями и реальной действительностью. Он также признавал за собой тщеславие, самоуглубленность и мелочный страх, то, что другие — а также и он сам — рассматривали как недостатки и слабости, потому что тогда не принято было проявлять такие качества. Но людям не нужно было обращать на это внимание. Всю жизнь он был для себя самым острым наблюдателем и самым суровым судьей.

Но эта двойственность ума: бесконтрольные стремления чувств и трезвая самокритика — была также большим противоречием, которое он пытался разрешить. Если ему удавалось вынести еще и это бремя, то лишь благодаря солидному фундаменту положительных, здравых душевных сил: горячему сердцу, неиссякаемому желанию выжить, а кроме того, надежде на свой гений и свою судьбу — надежде, которую он как добрый христианин, конечно, называл верой в бога или Провидение. Он чувствовал (и не без оснований), что его защищают высшие силы. В черные моменты его охватывало сомнение, и случалось, что в молодости он в дневнике со всем смирением просил Провидение избавить его от тяжелых испытаний. Но он не призывал к ответственности силы, которые его вели, и почти всегда был уверен, что господь все делает к лучшему.

Насколько сильна была его духовная сопротивляемость, насколько устойчиво было его внутреннее равновесие, лучше всего заметно по его юмору, способности извлекать смешное из событий жизни, видеть относительность даже собственных неприятностей и быть выше них. Он говорит в «Сказке моей жизни», что именно склад характера спасал его в самых безвыходных ситуациях от того, чтобы совсем пасть духом.

Он был так велик, что обладал силой смотреть на самого себя иронично и свысока.

Вероятно, Андерсену было очень странно жить среди обыкновенных людей и все же быть столь не похожим на них. Взрывчатый темперамент требовал простора, которого ему не мог дать буржуазный Копенгаген, а требование теплых и непосредственных отношений с другими людьми редко удовлетворялось. Он не укладывался в окружение. Он был большой и странный утенок среди красивых маленьких утят и дерзких уток и кур.

Но, как все великие и сложные невротические личности, он всегда производил безмерно сильное впечатление. Никто не мог избежать его удивительного излучения. На других людей он оказывал воздействие в высшей степени разнообразное. Одни просто раздражались или находили его смешным, других он пленял. Конечно, нравился он или нет, зависело от темперамента окружавших Андерсена людей, но впечатление также часто определялось ситуацией, его настроением и другими незначительными факторами. В спокойном состоянии, особенно на склоне лет, он проявлял благородство и светился обаянием, способным очаровать даже посторонних людей, которых он встречал во время путешествий. Он был просто восхитителен, читая низким, немного глуховатым голосом свои сказки. Тогда на его от природы некрасивом лице отражалась такая кипучая жизнь и такое привлекательное остроумие, что, по словам одного очевидца, удовольствие доставляло только смотреть на него.

Естественно, что суждения современников — да и потомков — о его личности были крайне разнообразными и на современный взгляд нередко более поверхностными. Многие из его близких друзей принимали его таким, каким он был, не вынося ему приговора, и для них он раскрывал свои самые лучшие качества. Другие воспринимали его как бесконечно хорошего человека, которого просто неверно поняли и неприятные черты которого легко объяснялись тяжелым детством или другими причинами. Многие спорили, можно его выносить или нет и имеет ли он право быть невыносимым. Но большинство не шло дальше копания в его причудах и странностях и характеризовало его простейшими клише: ребячливость, гордость, замкнутость в себе, честолюбие. Если бы в те времена было в употреблении слово «снобизм», его обязательно применили бы к нему. Андерсен всю жизнь защищался от этих обобщающих суждений, особенно обвинений в честолюбии, которое действительно было не самым удачным словом, так как своей отрицательной неопределенностью оно заставляет предположить, будто он был глупым бахвалом. А уж им-то он был меньше всего.