Майя Кучерская - Константин Павлович Страница 76

«2 февраля 1826 года помощник надзирателя Дмитриевского уездного правления питейного сбора губернский секретарь Константин Петрович Викентьев, бывши в трактире в весьма пьяном виде, обратился к присутствующим с требованием, чтобы ему связали руки и везли в Петербург по той причине, что он, будучи привержен более его императорскому высочеству великому князю Константину Павловичу, нежели его императорскому величеству Николаю Павловичу, желает, чтобы он был императором, почитая его того звания достойнейшим, нежели царствующего императора Николая Павловича, потому что сей, по его, Викентьева, мнению, не оказал государству заслуг, какие есть со стороны его высочества. Арестованный Викентьев при допросе показал, что говорил ли он такие слова, не помнит по бытности весьма пьяным и всегда считает обязанностью служить государю как верноподданный»{427}.

Однако и в трезвом виде россияне говорили о том же — невиданной прежде чехарде на престоле. В письме товарищу (от 26 мая 1826 года) рядовой «музыкантской команды» Ладожского пехотного полка Иван Соколов рассказывает последние столичные «новости», которые услышал от петербургского унтер-офицера. Соколов описывает подробности гибели Александра, который «окружен был господами, отрубили ему левую руку, иссекли грудь и тело, вот его кончина. Он вместо причастия Господней крови свою истощил злодеями, Илья, кучер, привез его рубашку, которая иссечена была местах в тридцати…»{428}.

Александр предстает здесь невинно закланным агнцем, мучеником, приносящим себя в жертву: династическая неразбериха в данном случае осмысляется в христианском мифологическом контексте, прототипами зарубленного императора оказываются убиенные князья Борис и Глеб, царевич Дмитрий.

Но то Александр. Великий князь Константин, согласно народным представлениям бесстрашный воин, подставить голову под меч никак не мог! И сопротивлялся из последних сил: «…Еще скажу я вам о Константине, за ним в полиции ходят пять генералов, которые стараются его извести, в апреле числах пришли пять генералов в женских платьях и подали просьбу, а сами за пистолеты и изранили крепко. Тогда вскричал: ординарец, не выдавай, начали рубить, на месте всех положили, от чего сделался весьма болен и едва ли будет жив; Константин если помрет, то великое смятение будет, оттого и коронации нет, а когда жив будет, то сделает всё по-своему»{429}. Заметим, что если пять предателей-генералов использовали пистолеты, то удалой Константин Павлович предпочел рубиться в рукопашной.

Всё смешалось в этом письме — древнерусская военная повесть, житие и бульварный авантюрный роман, распространившийся в России как раз в первой четверти XIX века, — с переодеваниями, обманом и стрельбой{430}.

Понятно, что следующим после уложенных на месте предателей-генералов должен был оказаться коварный брат Николай{431}. В одной из песен эпохи междуцарствия Константин прямо спрашивает лейб-гвардейцев:

Не отправиться ль, ребята,С моим братом воевать,Себе землю забирать?

Но замысел не осуществился, Николай успел отправить Константина в «ссылку»: «За такие слова брат / Константина слал в Кронштадт»{432}. Впрочем, цесаревич был не злопамятен, и в более поздней народной исторической песне, относящейся к эпохе Русско-турецкой войны 1828—1829 годов, Константин уже спасает Николая, на жизнь которого покушается Сенат. «Прирубив» всех часовых, Константин входит в Сенат и говорит коленопреклоненному брату, над которым уже занесена сабля:

Ты ставай, брат, со коленейДа из сеноту вон пойдем,Из сеноту вон пойдем же,Да мы сенотичек зажгем.Нам не дороги сенотыДа сеноторские судьи{433}.

К 1829 году события междуцарствия утратили актуальность, настали новые «страшные» времена и тревоги, и в народных представлениях отношения между братьями изменились, соперничество между ними угасло[49]. Но Константин, как и три года назад, остался воинственным и отважным — репутация его оказалась необычайно прочной, и разрушить ее не смогли ни годы, ни даже смерть цесаревича.

У крестьян на Константина Павловича были свои виды. Их мало волновала военная доблесть великого князя; в их версии он пришел на русскую землю с иной целью: для того же, для чего являлись все его предшественники — Стенька Разин, Лжедмитрий, Емельян Пугачев, царевич Алексей{434}. Заступники народные — вот в чем состояло их назначение. Утешить, смахнуть ладонью слезу с высветленных горем крестьянских глаз, одарить рубликом и — освободить. Да не забыть перед этим разобраться со всеми обидчиками, боярами да дворянами.

«Из Боровска привез Моисей: боровский городничий женился и во всё время свадьбы была люменация от Калужской заставы до собора и собор был весь улеменован, и в то же время въехала в город карета в восемь лошадей и сзади кибитка тройкой, и вышел из кареты господин и с удивлением спрашивал, для чего такая церемония происходит; ему тут случившийся унтер-офицер у заставы отвечал, что женится городничий, а приезжий отвечал: “А я думал, какой-нибудь фельмаршал женится. Разве у вас он великий человек? Да хорош ли он до городу?” — “Весьма нехорош!”— то приезжий сказал: “Это не для ли Костюшки церемония, который тут где-то ездит?” — А унтер сказал: “Если бы наш батюшка Константин Павлович сюда приехал, то здесь для него не такую церемонию сделали бы”{435}.

«Здешней слободы ямщик сказывал, что он на прошедшей неделе отвозил из Вязьмы великого князя Константина Павловича и что его высочество пожаловал ему империал, приказывая о том не сказывать»{436}.

Образ Костюшки-заступника ткался из знакомых лоскутков, вышивался по давно известным узорам. Константин Павлович непременно «всех дворян перевешал бы»{437} — так же, как Разин или Пугачев. Мстителем за мужицкие обиды остался он и в слухах, бродивших уже после его смерти: «Говорили о Государе Императоре, что когда он узнал о появлении в Москве Константина Павловича, то весьма обрадовался, что сей августейший брат его, которого почитал умершим, оказывается вдруг в живых, и вследствие того стал звать к себе в Петербург, обещаясь всю дорогу ему туда от Москвы устлать бархатом. “Не надо мне бархата, — отвечал будто бы на это Константин Павлович, — а устли ты мне дорогу боярскими головами, так приеду”»{438}.